Давным-давно, на берегу озера, маленького и неприметного, жил старый охотник. Когда поселился он там и как долго жил, никто и не знает. Был у охотника сын. Любил старик сына, все, что знал и умел, передавал ему, а тот рос, словно молодой лось, статный да могутный. Тайга им обоим родным домом была, кормила и одевала их, по своим законам жить заставляла, однако сильно и не баловала. А на другой стороне озера жил злой дух тайги. Ночами бродил по ельникам, по мшистым болотам-марям, по седым уральским кряжам и нес с собой смерть да несчастье. Где рыси спящего лосенка укажет, где в когти филину серого зайку загонит, да как захохочет от радости... От этого хохота, говорят, и у волка на загривке шерсть дыбарем поднималась. А днем не видно духа, в дупляную коряжину спать завалится, и только мошка-мокрец до самого вечера над смрадным дыханием его каруселью кружится.
Однажды пришли к озеру люди и выжили с насиженного места злодея. Поставили чумы островерхие, а из коряги дупляной челночек-лодочку сделали. Охотой промышлять начали, злобных рысей капканами половили, филинов - вещунов несчастья по лесу вовсе разогнали. Старика-охотника за его нелюдимость дикарем прозвали вместе с сыном его. Была, однако, в становище том и девушка-любимица, черноокая, быстрая, словно косуля горная. Любила та девушка по ночному озеру на лодке-челночке кататься. С вечера сядет в лодочку, ударит веслом воду хрустальную, и плывет по лунной дорожке... Знать не могла она, что глядят на нее с разных берегов озера глаза разные. С одного берега, с гряды каменной, тоской-кручиною глаза молодого дикаря к дорожке лунной прикованы, а с другого, из болота мшистого, зеленой злобой глаза духа блестят. Долго продолжалось так, сидит молодой дикарь, от лодки глаз оторвать не может, а у ног его, на камне сером, угольки тлеют... Однако сказать трудно почему, но повернула однажды лодочка к гряде каменной, выпрыгнула из нее девушка, позвала охотника, да... по утреннему туману домой и вернулась. Так с той поры и повелось. Видно уж все молодое к молодому тянется, а счастье, оно берегами не обозначено...
Только злей еще сверкать стали глаза зеленые из болота мшистого. Пришел как-то под вечер злодей к дикарю старому, да и говорит:
- Остепени сына, пусть девку бросит!
А старик ему в ответ:
- Давно гляжу я на них и ничего плохого в том не вижу, да и на мать его, с которой меня противу воли разлучили, она уж очень похожа. Не мешай счастью цвести, злодей, не погань радость человеческую!
Да и прогнал его. Обозлился дух, полетел на гряду каменную к молодому дикарю.
- Брось девку - говорит - мы с тобой всегда в мире жили!
А тот смеется:
- Знаешь ли - говорит - зеленый, что такое счастье?
- Только ударится лодка о камни у берега - быть тебе камнем! - прорычал дух, за так зло зубами скрипнул, что серые валуны в темноте синими стали, жутким сияньем засветились.
Встал охотник, подошел к краю гряды, поглядел на дорожку лунную.
- Опоздал, зеленый, куда же мне без нее, да вот и она сама!
Только сказать успел - в камень и превратился... Выбежала девушка наверх, к костерку, да и поняла все сразу... Припала к камню-валуну, заплакала... Долго она так плакала, слезы в сером камне ямки выбили и, стекая ручейками, озеро намного больше сделали.
Много дней и ночей смотрел на нее злодей - слезам человеческим радовался. Однажды захотел ее с собой утащить, только лапы протянул, когтями плеч девичьих коснулся, отвалился кусок гранита-камня от валуна, да и перешиб обе лапы злодею. Взвыл дух! Проклял место то и девушку в камень превратил...
С тех самых пор и зовут то озеро Ара-Куль, что значит Слеза-озеро. Гряду называют Дикарь - камень, а самый крайний валун, чуть наклоненный, по имени девушки Шихан-камнем зовут. И вода в том озере чистая-чистая, все камушки на дне видно. А вот на самой середине озера всегда рябь стоит. Там по преданию злой дух утоплен. Выследил его старый Дикарь, да вместе с дуплом, обмотав ремнями, и утопил на середине Слезы - озера...
Никогда бы не подумал, что в вертолете такой "комфорт" для пассажиров. Заваленный нашими рюкзаками и тюками салон грохотал, дребезжал, болтался и лязгал, затем вдруг проваливался метров на десять вниз... В общем, было полное ощущение галтовочного барабана. И все-таки мы, прижавшись к круглым окошечкам, с интересом смотрели на желто-зеленую тайгу внизу, выискивая тот пятачок деревянного настила на берегу реки Согом, куда нас и обещали высадить отчаянные, мужественные ребята с этой летающей груды металлического грохота. Хорошо зная тайгу Западной Сибири с высоты человеческого роста, мы впервые видели ее с высоты машинного полета. Поражались как же много внизу воды. Озера, реки, протоки, болота. На одном из озер, наверное, приняв наш вертолет за хищника, стала подниматься стая уток. Много довелось мне посмотреть и пострелять уток, но увидеть на подъеме стаю штук в четыреста, да еще сверху, такого не бывало. Впечатление на всю жизнь.
Но вот мы стали проваливаться куда-то влево-вниз и затем зависли на одном месте. На кромке залива, переходящего в болото, ясно был виден квадратик деревянного настила посадочной площадки. Рядом шевелились две точки.
- Ого, и встречающие имеются - подумалось.
Что-то кричал сквозь грохот Петька, его слушали, потом махали рукой, улыбались. Кто-то после его слов покрутил пальцем у виска. Петька наклонился ко мне:
- Если баба то моя! - крикнул он.
Я тоже покрутил пальцем у виска. Как ни странно, но вертолетчики посадили-таки свою дребезжалку точно на деревянный квадратик. Командир махнул рукой, требуя быстрей выгружаться. Ребята выпрыгнули на землю, и мне пришлось выбрасывать все тюки и мешки. Выбросив второй рюкзак, я заметил, что все буквально валяются от смеха. Однако любопытствовать было некогда, командир резко требовал освободить салон. Выкидав все в дверь, еще раз, оглянувшись, я махнул рукой пилотам и выпрыгнул сам. Вертолет добавил грохота, взмыл в высоту, и тут я увидел причину веселья. Встречали нас двое хантов: мужчина лет тридцати и женщина. Вот в ней-то и было все дело. О ее возрасте говорить бесполезно, нужно говорить о ее древности. Одетая в живописные лохмотья - смесь мужской и женской одежды, в обутках, вместо лица она имела сгусток морщин. Но самая неотразимость - единственный зуб и узкие щелочки слезящихся глаз...
- Если баба то моя! - грохнуло в мозгу Петькиным голосом, и я тоже от души расхохотался...
Познакомились с хозяевами. Охотник - Николай Маремьянин представил нам свою мать - бабку Марью и пригласил в избу. На пригорке стояла довольно приличная изба с навесом. Это было их родовое охотничье стойбище. Ханты народ очень гостеприимный, приветливый, новые люди для них всегда радость. Это возможность узнать о большом мире из первых рук, посидеть у костра за чаем, а если судьба пошлет хорошего гостя, то и за рюмкой. Гостя они всегда накормят и рыбой и ягодой, и соленым, и вяленым. Если же гость еще и умеет слушать - разговоров до утра. Выпить любят все, от мала до велика и пьют не пока довольно, а пока есть что пить. Есть у таежников и особенность, на которой не раз приходилось спотыкаться незадачливому путешественнику. За разговорами, пропуская рюмку за рюмкой, они, как и мы, русские, не ведают меры. И вот наступает момент, когда уже лишку, в голове его что-то быстро меняется, он становится раздражительным, наглым, агрессивным и неуправляемым.
Николай помог нам наловить карасей, устроиться и вот - вечерняя уха. Ну а рыба, как известно, посуху не ходит. И потекла беседа, расспросы, рассказы. Мы услышали удивительную историю о том, как госпромхоз Согомский ловил ершей для совещания представителей коммунистических и рабочих партий в Москву. А ершей тех ловили не просто так, а по мерке. То есть каждый охотник получил палочку, меньше которой ерши партийным людям не годились.
- Однако маялись много, но наловили - с гордостью говорил Николай - за этих ершей четыре контейнера пришло: с карабинами, моторами для лодок, боеприпасом и капканами...
Так рыбка за рюмкой, байка за рыбкой и вечеряли восемь душ туристов да двое хантов посреди огромного моря тайги, в бассейне Иртыша. Наверное, трудно было бабке Марье угнаться за здоровыми мужиками, а отставать не хотелось, поэтому у нее у первой и случился тот самый щелчок в голове, после которого и начинаются приключения...
- А зачем сильно смеялись, когда прилетели? - вдруг довольно резко спросила она.
- Ой, мать, да с радости, что из этой стрекозы живые вылезли - сказал кто-то.
Но бабка продолжала настойчиво допытываться. Бабьим чутьем она видно уловила тогда, что-то обидное в беспричинном веселье, и это мучило ее до тех пор, пока вытесненное спиртом не вылетело наружу. На беду, кто-то из подвыпивших парней взял да и рассказал ей все как есть. Внимательно бабуля выслушала, смешного ничего не нашла, но поняла быстро и по-своему. Сняла платок, достала откуда-то из лохмотьев гребенку, расчесала седину, которая еще сохранилась на ее древней голове, и... подсела к Петьке!
- На небе решил - я твоя, почто сидишь, молчишь? Айда в марь, мох мягкий, багульник пахнет сладко...
У Петьки округлились и полезли на лоб глаза!
- Да ты, ч-ч-ч-чего? Ты же мне... Мать! Нет! Бабушка!!! Какой мох, какая марь?! - Он вскочил и ошарашенный ушел на другую сторону костра.
Бабуля сидела на собственных пятках, как умеют сидеть люди лишенные мебели всю жизнь, медленно раскачивалась из стороны в сторону. Блики костра бегали по ее лохмотьям, и невозможно было понять, открыты или закрыты щелочки ее глаз. Какие мысли теснились в ее голове, что вспоминала она? Ясно было одно - она сейчас где-то далеко-далеко отсюда, может быть в молодости своей... Вдруг она встала и пошла к избе. Наступила неловкая пауза, но зазвенели струны, полилась по тайге песня, негромкая, задушевная...
- Дернул же за язык черт какого-то дурака - думал Петька нахохлившись.
Он еще не считал себя виноватым, не прочувствовал...
Кто-то сзади крепко взял его за плечо... Петька повернул голову: рядом стояла бабка Марья, в одной руке у нее был здоровенный ржавый нож и, что больше всего поразило Петьку, смотрела на него большими, широко раскрытыми, блестящими глазами.
- Сначала бабу надо, потом смеешься? Пошли, однако!
Мигом вылетела из Петьки вся дурь вместе с хмелем. В долю секунды, оценив и осознав, куда его занесло, из положения лежа маханул от бабули через костер метра на четыре!
- Ты чего, мать, а!? Поспать бы тебе, устала, поди, за день-то, иди давай в избу...
Но бабка шла не в избу, а к нему. Петька шмыганул за угол, бабка - за ним! Он вылетел с другой стороны, и встал сзади нас. Пошатываясь, мелкой трусцой из темноты вынырнула бабка, огляделась, увидела Петьку, засеменила к нему. И начали они бегать вокруг избы и кострища, одна молча и целеустремленно, другой же с мольбами после каждого круга.
- Ну сделайте же чего-нибудь, ну остановите ее, она же старая, пьяная, ей же нельзя так, вредно же!!
Мы сидели вокруг костра и не успевали осмысливать ситуацию. То, что Петьку нужно выручать - поняли быстро. Но как? Остановить бабку Марью силой? А в каком состоянии ее сын? А если после этого и он задурит? И на дипломатию времени не оставалось.
- Коля, ты бы ее остановил, мать-то, старая ведь, поберег бы ее - посоветовал Юрка, подливая из фляжки в кружку хозяина.
Тот не торопясь, глотнул из кружки, запил холодной ухой, закурил...
- Правда, старая уже. Скоро устанет, сама сядет - утешил всех.
Гонки вокруг избы продолжались.
- Петька, бросай кружить, беги в тайгу, ночь ведь, спрячешься.
- Ага, она тут каждую кочку знает, (обежал круг) найдет и прирежет одного-то! (еще кружок) Да придумайте же чего-нибудь, сволочи!!!
На следующем круге бабка запнулась обо что-то, толи лесину, толи чью-то ногу и шлепнулась, тяжело дыша, прямо Юрке на колени.
- А ведь не догнать тебе его, молодого, пока не выпьешь - посочувствовал Юрка.
Бабка отдышалась, внимательно посмотрела на него...
- Наливай!
Одному богу известно, сколько спирта отбулькало из фляжки, но бабуля выплеснула в беззубый рот все без остатка (как в каменку, сказал бы покойничек отец) выпила полную кружку холодной ухи, попросила закурить. После нескольких затяжек мысли ее смешались совсем. Она немного попела, что-то тягучее, грустное и, свернувшись калачиком, уснула мертвецким сном праведного пьяницы... Мы хотели отнести ее в избу, сын не дал:
- Здесь лучше, с рассветом по ягоду уйдет.
Петька молча принес свой спальник, положил на него сухонькое тельце древней старушки, заботливо укрыл брезентовым тентом. Долго стоял, и задумчиво смотрел, как безмятежно спит это неповторимое дитя природы. Было ясно, что урок получился хороший и усвоен крепко: бабу ему больше не хотелось.
Утром проснулись мы довольно поздно. Хозяина не было - проверял сети. Ведро свежей ухи стояло у костра. На брезенте, которым Петька укрывал на ночь бабулю, красовалась приличная куча бордовой брусники. Пока приводили себя в порядок, вернулся Николай.
- Это вам - указал на ягоды - мать собрала. Спасибо говорит, спать хорошо уложили - тепло было. Ей сегодня четыре мешка ягоды набрать надо, тяжело, старая стает. Ешьте уху. Кто вчера просился уток стрелять? Поехали!
Мутные волны не широкой реки медленно несли байдарки своим невидимым, но мощным течением вдоль заросших буйной зеленью берегов.
В группе царило весьма непонятное положение. С одной стороны напряжение, порожденное обидой, с другой - добродушное, смешливое перешептывание. Утром, когда байдарки вытянулись вдоль реки, Андрей начал подрабатывать веслами, чтобы немного оторваться, и подойти первым к залому. Около заломов всегда обитали стайки уток, и верный выстрел доставался тому, кто раньше их замечал. Резкое хлопанье крыльев раздалось как-то вдруг справа. Андрей закрутил головой, не сразу разобравшись, что река сделала крутой поворот. Когда стая черняти появилась над вершинами деревьев, грохнул торопливый дублет, утки, не потеряв ни единого перышка, полетели вдоль реки. Условия для выстрела были настолько идеальными, что мы разинули рты. Андрей оглянулся в смущении, но наши физиономии, очевидно, так поразили его, что он решил как-то оправдаться:
- А, берданка чертова! Надоела, рогатка проклятая, сколько раз Верке долбил, что пора ружье доброе купить, так ведь нет! Зараза! Все деньги отдаю? Ну что, на ружье не заработал!?...
Здесь последовала добавка непечатного текста, для большей убедительности. Решив, наверное, что нам все ясно, Андрей налег на весла, и с бурунами ушел метров на пятьдесят вперед. Собственно в этом случае не было ничего особенного, мазали мы все и довольно часто. Минут через пять все со смехом приступили к осмыслению его тирады.
Километров через семь-восемь, высоко в небе появилась ворона. А надобно отметить, что к воронам Андрей питал неугасимую ненависть. Он считал их врагами всего живого на земле, и уничтожал нещадно, ежегодно отчитываясь в обществе охотников и занимая там призовые места.
- О, тетка ворона - вражина природы - проворчал он скороговоркой и щелкнул предохранителем своей неповторимой двустволки двенадцатого калибра с самодельным прикладом.
Ворона летела метров на восемьдесят высоты и "в штык". Ну, нельзя было достать ворону в таких условиях, да еще из положения сидя в байдарке. Промах, конечно, был обеспечен, мы затаили дыхание. Грохнул выстрел, ворона камнем полетела вниз!?
- А! Блин! Берданка чертова! - Возопила вся группа - есть же путние ружья у людей! Ну, Верка, купила же мужику сорокапятку!
Ворона гулко шлепнула о воду совсем рядом, кто-то быстренько поднял ее.
- В самое сердце, мужики! Умеют же люди стрелять!
Закипела вода под веслами, взбугрились мускулы под рубашкой Андрея... И вот уже часа два мы посмеивались и ждали, когда он остынет.
Это случилось в самой середине похода по Северному Уралу. Наша группа вышла к реке Вагран в заброшенный поселок Тулайка. Красивая поляна на берегу живописной реки была серьезно обезображена человеком. Геологи оставили пару больших емкостей из-под соляра, массу брошенного железа, куски гусениц, обрывки троса, полуразобранный двигатель... В общем, как и всегда, бывает от избытка средств и недостатка ума. Однако на опушке векового пихтача стояла большая добротная изба, и это определило место дневки.
Траверз по главному Уралу от Денежкина до Конжаковского камня давался трудно. В первых числах мая в тайге еще лежал снег, но под ним уже журчала талая вода. Реки и ручьи начинали вскрываться. Идти было довольно тяжело, группа еле-еле укладывалась в график.
Побросав рюкзаки на просохшей поляне, все дружно отправились собирать дрова. Взвалив на плечо приличную сухару, я прихватил в правую руку увесистый сук и пошел было к поляне. Корявый сук зацепился за что-то и выскользнул из руки. Упускать его было жаль, и я резко нагнулся, чтобы поймать строптивца еще до того, как он упадет на землю. Сухара на плече мягко давнула сверху, и в пояснице полыхнула острая, резкая боль. Сук, упав, ударил меня по ноге, и я застыл в полусогнутом состоянии не в силах ни выпрямиться, ни сбросить груз. Мимо шли девчонки с охапками хвороста.
- Снимите... - процедил я сквозь зубы.
- Нет уж, нам чего полегче - хихикнули они, и пошли дальше.
- Юра, - позвал я приятеля, рубившего еще одну сухару, но стук топора заглушил голос.
- Уходи, на тебя пойдет! - крикнул Юрка, разгоряченный работой, - уходи говорю!
Наверное, заметив мою неестественную позу, он бросил топор, и медленно подошел:
- Ты чего?
- Сними... - опять прохрипел я.
Юрка снял с плеча сухару, и я кулем свалился на снег.
- Что с тобой?
- Спину... Заклинило... Подожди, сейчас встать попробую...
При малейшем движении спину прошивала острая колющая боль, дыхание перехватывало, в глазах темнело. С великим трудом, уцепившись за Юркину шею, мне удалось подняться. Кое-как, переставляя ноги, добрели мы до поляны. Ребята с удивлением смотрели на мои "маневры".
Я сидел на ступеньках ветхого крыльца уже больше часа, боль не отпускала. Любое движение позвоночника провоцировало новый прострел. Положение становилось весьма щекотливым. Мы прошли только половину маршрута "тройки". А поход третьей категории сложности имеет свои особенности: протяженность почти двести километров, рюкзак не менее тридцати килограммов... Это значит, что впереди еще около сотни километров пути вдоль хребта, до первого населенного пункта. Да ребятам просто не вытащить меня отсюда по снегу и буреломам. Конечно, рюкзак они разберут между собой, там же сгущенка, кофе со сливками... А как же я?! Сделать плот и сплавиться по Ваграну? Пройти сквозь все заторы и перипетии паводка? Утопия.
- Думать будем - мрачно изрек командир.
Вот я и сидел, и думал... Ребята быстро и споро готовили обед, наводили порядок в избе...
А по тайге шествовала красавица весна! Звонко щелкали шишки, выбрасывая на талый снег новую жизнь. Длинными очередями барабанил где-то дятел по сухому звонкому суку, обещая неизвестной еще подруге уютное дупло. Пересвистывались через поляну два рябчика, решая кому лететь первому. Солнце пригревало, и с хрупаньем рушило снег, льдистый и рассыпчатый в потускневшей уже белизне своей. Под берегом шумел и ворочался Вагран, протаскивая под еловыми "расческами" льдины, коряги, стволы деревьев.
До сознания медленно дошел какой-то новый, посторонний, жужжащий звук. Он ширился, разрастался, мешал слушать тайгу. И вдруг! Не слабее того прострела в пояснице - прострел в голове! Да это же кто-то едет на технике! Сюда же едет! Больше же некуда! Сюда!!!
Где-то через час, на поляну фыркая гарью и лязгая гусеницами, выполз тягач! Веселые, полупьяные мужики сидели сверху на кабинке, свесив ноги и удивленно разглядывали нас.
- Эт-то что за чудеса?
- Откуда и какие черти вас сюда занесли?
Тягач остановился около емкости, водитель с гаечным ключом и ведром забрался наверх, остальные трое подошли к костру. В тайге люди знакомятся быстро. Через пару минут мы уже знали, что они - геологи и работали здесь восемь лет, а сейчас приехали на глухариный ток. Что места здесь очень богатые и скоро, возможно, пойдет по Ваграну драга. Рассказ о нашем походе позабавил их. Они посмотрели наши карты, как могли, откорректировали, подсказали, как легче пройти на Ольвинский камень.
- А это что у вас за барин на крылечке сидит, злой или умный очень? Даже к костру не идет?
- Да не то, чтобы умный, но сегодня злой. Поясницу у него заклинило, вот и злится, топать-то еще до Кытлыма нужно. Сомневается... - съязвил кто-то из наших.
- О, так это же почти коллега! Геологи же все радикулитчики. Это не так уж и страшно. Вот Иваныч "коня" своего напоит и все проблемы решит. Он у нас шесть лет за доктора был.
Вытирая тряпкой руки, к костру подошел водитель.
- Иваныч, работенка тебе есть - скрюченного править!
- Ну, говорил я вам, что без бани не обойтись - весело блеснул зубами Иваныч - еще палатку не хотели брать! Это вон того скрючило? У, какой большой! За него и магарыч большой придется платить. Что пьете, славяне?
- Ты его что, гусеницами выправлять собрался? На трезвую голову не получится? - осведомился командир.
- Чем я его выпрямлю это мое дело, а вот если выпрямлю, бутылка за тобой.
- Бутылку нести легче, чем его самого, а вот ежели он сам пойдет, то свою фляжку со спиртом тебе и презентует.
- Считай, что он уже к Кытлыму подбегает - ослепительно улыбнулся Иваныч - айда за дровами!
Затарахтела в ельнике бензопила, и через полчаса тягач приволок солидную связку сушняка. Отцепив ее на берегу, водитель давал последние "указявы":
- Видите каменюка на берегу, рядом с дровами, вот и палите костер вокруг него, пока не приедем. Да, фляжку береги, как следует - закончил Иваныч, повернувшись ко мне.
Тягач круто рявкнул, и увез наших гостей смотреть токовища. Ребята, окрыленные надеждой, принялись сооружать костер около здоровенного валуна. "Каменюка" величаво возлежал около воды. Это был приличный, кубометра на три-четыре валун, упавший, наверное, с неба, потому, что вокруг ничего похожего не наблюдалось. Бока его темнели копотью, видно не однажды лизало их жаркое пламя. Сушняк весело разгорался, трещал и бросался головешками.
Поздно к вечеру, когда от последних дров остались жаркие угли, из лесу выполз тягач.
- Ну вот, как в аптеке, прибыли в самый раз - определил Иваныч - а ну, парни, обрубите-ка лапник с этой красавицы - указал он на привязанную к тягачу пихту.
Пока ребята обрубали ветки, мужики достали из тягача лопату, сноровисто отгребли от валуна горячие угли, подмели площадку. Затем закидали "каменюку" пихтовыми ветками и... натянули над ним шатровую палатку, закрепив ее за торчащие из земли железные прутья. По их уверенным действиям было понятно, что дело это для них привычное, давно освоенное.
- Ну, вот тебе и медпункт, приступим к анализам - подошел ко мне Иваныч - сердце-то нормальное? Не давило никогда? Смотри, я давление только в двигателе умею регулировать. Спирт-то далеко? Ну, вот и накати грамм сто пятьдесят, да и готовься в баню. Спальник сразу постели вон в том углу, там меньше дует.
Минут через пятнадцать, когда "в башке зашаяло", я с трудом добрался до палатки и начал раздеваться. На лапнике, вокруг пихтовой горы, сидели и дружно потели геологи. Из-под пихтовых веток шел тугой дымноватый жар. Кто-то из них вдруг плеснул на лапник полведра воды. Камень внутри, казалось, охнул, заворчал, потом выплюнул вверх зеленое облако пара. Густо запахло пихтовой смолой. В зеленом тумане люди гоготали и скалились, как призраки. Палатка вздулась пузырем, пихтовая гора обмякла, потемнела. Сквозь маленькое оконце пробивались отблески угасающего дня.
- Ну что, парень, прогнуться не можешь? Ложись на лапник животом и терпи. Когда совсем припечет, поворачивайся на бок тихонечко - и он отправил камню еще порцию воды.
Через мягкие ветки валун отдавал набранное тепло с такой силой, что в животе все закипало. Повернуться на бок я не мог. Иваныч взял охапку горячей хвои и начал растирать мне спину. С трудом сдерживаясь, чтобы не заорать, я кряхтел, и инстинктивно начал поворачиваться с боку на бок, как мог. Мне казалось, что жар сквозь живот уже дошел до позвоночника.
- А ты, милый, матерись громче - гоготал Иваныч - с матом из человека вся злость и яд выходят. Ишь ты, течет как с трофейного мерина, это спирт хворь выгоняет. Спирту все боятся, и черт, и бог, и хворь всякая, все, окромя русского мужика - приговаривал он, без устали работая пихтовой охапкой, и вдруг, резко перевернул меня на спину...
Остро садануло в пояснице, но Иваныч, упираясь в грудь, дожимал меня, перегибая через камень. Я обессилено рухнул на горячие ветки, боль притупела, Тугой жар давил на всю спину, прожигал насквозь. Кто-то то и дело поддавал водички на камень. Я уже не понимал, зеленый ли это пар, или зелено у меня в глазах... Кто-то сильно растирал бока и грудь пихтой. Меня катали по веткам с боку на бок, лупили чем-то горячим, мяли, а снизу все давил и давил адским огнем перегретый "каменюка"! В замутненном сознании зеленые бесы в зеленом же дыму и чаду хохотали и радовались моим мукам, они весело прыгали вокруг большой сковороды и читали перечень моих грехов, жгли сатанинским зельем мои бока и методично поворачивали мое пылающее тело на той сковороде, словно это был вовсе и не я а свежий, трепещущий хариус...
Сколько это продолжалось я не помнил. Но вот меня окатили холодной водой, из весенней реки, кое-как натянули трико...
- А ну бегом в спальник, чтобы хворь не догнала - гаркнул Иваныч, и я вылетел из палатки вместе с клубами зеленого пара.
Наступившая ночь показалась мне светлым, радостным днем. Было такое состояние, словно я и, правда, из самого ада вырвался... Не помню, бегом или ползком добирался до избы и своего спальника, помню только как были удивлены ребята что я "раскрючился"...
Проснулся я от ощущения хлюпающего болота под боком. На столе горела самодельная коптилка, вокруг нее сидели геологи и о чем-то тихонько разговаривали с командиром.
- Ну что, забулькало в спальнике, страдалец? - обернулся Иваныч, заметив мое шевеление.
- Вы чего, еще и здесь меня кипятком обдавали?
- Вылезай, давай скорей, да выворачивай спальник-то, потом снова ныряй в сладостный сон, до утра должно хватить, ну а если замокнешь опять, вытряхивай любого из друзей, но до утра чтоб был в тепле и сухости.
Когда я проснулся, в избе никого не было. Спальник мокрый и противный словно выплюнул меня. Судя по его состоянию, пропотел я изрядно. Ноги, будто набитые ватой, дрожали, в голове стоял чистый, мелодичный звон. Счастливое майское утро снопом солнечных лучей встретило на крылечке мои жареные мощи...
- Ну, понимаешь, думал, что ты уже на небушко смылся - шел с белозубым оскалом Иваныч. - Нам вот пора давно тоже смыться, да хотелось на тебя глянуть. Ну-ка, достань ладошками половицу - ласково полуприказал он.
К моему большущему удивлению его просьбу я выполнил с великой легкостью!
- Достал? Ну а теперь пойди из рюкзака фляжку достань, которую мне твой командир обещал, заждался я тебя, парень.
Часто приходится слышать сегодня от молодых людей, что жизнь однообразна, скучна, да и вообще, смысл существования человека - понятие довольно спорное. К сожалению, это не выплески дискуссий, а постоянное состояние души значительной части общества. Не имею ни малейшего желания философствовать, и учить жизни нашу молодую смену, ибо каждый должен прости свой путь. Но помнится, что и в мои двадцать пять подобных стенаний было предостаточно. Значительная часть мне подобных не находила себе интереса и места в жизни, буквально кисла, не умея увидеть рядом с собою простое, прекрасное и удивительное. Мне всегда везло на людей содержательных, умеющих создать себе и своим ближним простор познания и кучу маленьких, удивительных радостей, из которых собственно и состоит лучшая часть жизни.
Сегодня трудно сказать, кому пришла в голову мысль, не рубить елку на новый год в лесу, а идти к ней самим. Эту, казалось бы, шальную идею раскрутили так, что мне, например, пришлось семь лет подряд встречать новый год в лесу. Первый новый год мы встречали в местах, где я постоянно охотился, под заброшенной деревней Крутая, в палатках, у разлапистой молодой елки. И уже в сентябре того же года получил я от матери строгое внушение. Оказывается наш сосед, заядлый охотник, недавно, на охоте, выйдя на поляну, увидел... наряженную елку!? С человеком, охотником с детства, обладающим неиссякаемым чувством юмора, стало плохо! Он еле добрался до дома, и слег в больницу... Мать же решила, что кроме меня - некому. Наверное, она была права.
Более других мне запомнился новогодний "карнавал" на озере Белом. Собралось нас тогда сорок один человек. Конечно, и время было другое, и мы были другими. Однако ни плэйеров, ни магнитофонов у нас тогда не было, а в дополнение к гитарам носили мы с собой купленный в магазине уцененных товаров патефон. Конечно, нести в рюкзаке пластинки образца семьдесят восемь оборотов это не десяток компакт-кассет, но при остром желании задача вполне выполнимая. Когда такая группа приходит в холодную лесную избу, то все должны работать на пределе сил, и только тогда есть возможность часов в десять вечера сесть за импровизированный стол для встречи нового года. Но, поскольку ленивые с нами не ходили, дело спорилось, праздник был прекрасен уже подготовкой. И вот первые тосты - за новый год, за счастье всех и каждого в отдельности... тогда еще ни кто с нами не боролся, и была возможность отметить новый год шампанским, Бисером, Варной, даже на озере Белом.
Отгремели тосты, отзвенели песни, дело дошло до танцев. Конечно, и наши родители говаривали, как и мы сегодня:
- Ну что они танцуют, господи!
Но в наше время для того, чтобы танцевать, нужно было все-таки этому учиться, хоть немного. Поступила команда: ЗАВОДИ! Заскрипела патефонная ручка, задвигались рычажки: - Ш-Ш-Ш-Ш - и полилась мелодия популярной песни "Эсперанто". Была такая песня о несбыточной мечте человечества - общем языке... Танцевал ли когда-нибудь мой читатель под патефон? То-то же!
- ЗАВОДИ! - и снова ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто...
Юмора было не занимать, Посмеялись и снова:
- ЗАВОДИ! - и опять ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто?!
Это было уже слишком! Праведный гнев обрушился на патефонщика лавиной. Но он не был бы одним из нас, если бы не знал достойного ответа. Выждав минуту тишины, он сдержанно похвалил нас и спросил:
- А не скажете ли вы, кто догадался сесть на этот вот рюкзак и раздавить все пластинки кроме одной?
Следующий тур эсперанто оттанцевали молча и ожесточенно, как дань той заднице, которая осчастливила нас этой неповторимой и единственной мелодией.
Но праздник шел своим чередом, пели, плясали, лазали на елку за развешенными там конфетами, слишком больших любителей сладкого сбивали комьями снега. К утру сели пить чай. Наступила этакая минута тишины от пресыщения весельем. Каждый дул в кружку и приглядывал место, где устроится спать. И в этот момент:
- Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!
Это прозвучало как гром на новый год, затем гром хохота минут на десять.
Расстелили спальники, утомленные и по-новогоднему чуть пьяные, все сорок человек, угомонившись, засыпали. В избе установилась тишина, нарушаемая ровным дыханием уставших ребят... Но ведь нас было сорок один и, поэтому, вдруг в дальнем углу, за печкой:
- Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!
Что тут началось! Кто хохотал до слез, кто ругал патефонщика (сейчас его назвали бы диск-жокеем) самыми последними словами, кто кидал в угол лыжные ботинки... В углу безмолвствовала тишина. Но это было только начало. Стоило только всем задремать как из угла:
- Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!
А ведь громкость у патефона не регулируется, да и тембр тоже. К рассвету "патефон жокей" достал всех, и его выбросили на улицу, вместе с патефоном, предварительно отобрав пластинку.
До обеда спали, потом, плотно пообедав и наведя порядок в избе, к вечеру, отправились на поезд, на остановку с романтичным названием "Красные Орлы". Патефон-жокей был обижен на всех и вся и, никого не дожидаясь, ушел по вечерней лесной дороге, как говорится, "в гордом одиночестве". Усталые и счастливые, брели мы небольшими группками, тихонько разговаривая каждый о своем. Было немного жаль, что так быстротечен в этом году праздник. За новогоднюю ночь мы стали как бы одной семьей, что-то сроднило нас всех сорок человек. Вот только сорок первый... Нехорошо все-таки, что один ушел, обидели человека, наверное, а может просто не поняли, не сумели за общим весельем... И вдруг в темноте, рядом с дорогой, из-за кучи занесенного снегом хвороста:
- Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!!!
Это был феномен! Как будто взорвалась дорога! Казалось, грохотало и хохотало все в этом зимнем лесу, каждая ветка, каждое дерево! Патефон-жокей был извлечен на общее обозрение. Получилось так, что каждый из нас думал о нем, топая по дороге.
За этот вечер он еще дважды заводил свою Эсперанто и каждый раз выбирал неповторимый момент. Только вот редкие пассажиры на остановке и в вагоне не понимали, почему нужно смеяться под патефон, хотя, заражаясь, хохотали вместе с нами.
Болезнь поразила командора как-то внезапно и уж очень серьезно. Вечером его положили в инфекционное отделение с диагнозом - болезнь Боткина, желтуха по-простому. Он никогда ранее не болел, и все привыкли, что этот рыжий каменный мужик может искупаться в ледяной реке, попить талой воды и, как ни в чем, ни бывало, травить после этого интеллектуальные анекдоты. Вообще, когда нормальный человек попадает в больницу, друзья стараются скрасить его одиночество, приносят что-нибудь вкусненькое, рассказывают о жизни города, словом демонстрируют, как его всем не хватает.
Для командора эта демонстрация вылилась в настоящее паломничество. Великая его популярность не давала, не только поболеть, а и просто спокойно полежать. Врачи, естественно, позакрывали все окна и форточки, проконопатили все дырочки и отверстия, перекрыли доступ к заразному больному как могли. Однако нас было слишком много. И вся эта предприимчивая братия, как упорные муравьи, находила лазейки и щелочки, передавала все, что хотела передать, соблазняла при необходимости молодых санитарок и проникала под любые замки...
- Давай командор кружку или что там у тебя вместо нее, я принес настолько забористое зелье, что ты должен или околеть или... - уговаривал я его через выставленное стеклышко, удобно пристроившись на кем-то сооруженных под окном козлах.
- Да, если бы с самого утра не прогонять таких как ты, я бы уже валялся в пьяном угаре, а печень моя бегала бы по коридору.
- Слушай, а когда желтуха, это что болит?
- Знаешь, все-таки, наверное, задница, даже считать не успеваю, как колют...
Поболтали мы всего минут двадцать. На дорожке появилась компания девчонок с кульками, цветами, книжками и прочими атрибутами.
- Ну, дорогой, племя амазонок наступает, пойду я, пожалуй.
- Черти, дали бы полежать нормально. Одни уходят, другие приходят, я порой себя памятником чувствую - пожаловался он.
- Не переживай, времени еще немного прошло, вот недельки через две-три тебя вовсе позабудут, кому ты нужен заразный-то - поддержал я его морально и освободил место на для какой-то козы с челкой.
Может, я тогда и сгустил краски, но к тому все и шло. Через месяц поток поубавился заметно и, иссяк бы, наверное, совсем, если бы кто-то из нас смог удержать в руках бразды правления всеми туристами города. Группы уходили и приходили, приносили маршрутки и карты, показывали какие-то диковинные снасти и веревки, куски палаток и штормовок... Командора хватало на всех!
Из очередного похода по Северному Уралу мы вернулись ночью. Я бережно нес свернутый трубкой громадный плакат, занявший призовое место на конкурсе. Чего там только не было в этом плакате! Назывался он не броско и скромно: "смерть желтушникам". Произведен же был целой группой любителей лесной "интуитивной" живописи. Условия конкурса были весьма просты: изобразить муки туриста в аду... Вся эта фантасмагория уложилась в восемь метров бумажной полосы. Ну и когда я приписал заголовок, все всё поняли! Приятное людям не так-то просто сделать, говорят для этого нужен талант. Не ожидая утра, я сходил в больницу, и прикрепил на заборе, против окна, наше творение из гробиков, виселиц и прочей агитации.
Доложить командору о возвращении пришел часов около одиннадцати дня. Плакат был на месте. Я бросил в окно камешек - тихо, спит, наверное. Подошел под самое окно и постучал, довольно крепко - ни кого!? Влез на козлы, заглянул в окно... Командора не было!? Матрац скручен, палата пуста... Холодом ободрало все мое игривое настроение, бросился к двери приемного покоя, затарабанил изо всей силы! Мучительно долго кто-то подходил и открывал дверь, появилась удивленная женщина в белом халате.
- Где Владимиров! - Заорал я на нее.
Она ошарашено попятилась, побледнела и пролепетала:
- Его больше нет... Слава богу... Здесь...
Его больше нет!!! Его больше нет!!! Зациклило в мозгу, молотом забухало. Нет! Нет его больше! А я-то по горам гуляю, мальчиков-девочек вожу, а его нет больше! Гулко хлопнула больничная дверь, его последняя дверь. Я мчался в Комсомольский переулок. Неужели не увижу больше? Да как же это, почему!!!
В ответ на мой суматошный стук раздался недовольный голос командоровой жены:
- Ну, кому там так приспичило? Дверь же вылетит!
- Где?! - Выдохнул я ей в лицо и опустился на пол около дверей.
Ноги противно тряслись, не хватало воздуха, в горле сидел липкий, сдавливающий ком.
- Чего где - попятилась она.
- Миша где - шепотом повторил я.
- Да вон, на диване...
Я неловко стянул с головы беретку и, с трудом поднявшись, вошел в комнату... На диване лежал командор и... Читал газету!?
- А-а-а-а т-т-т-тебя ж-ж-же больше н-н-нет? Слава богу - огорошил я его вопросиком...
На второй день вечером, зашел на огонек приятель. Бродяжить он любил очень, но проклятье работы не позволяло ему порой и просто за город вырваться. После каждого похода приходил он, посидеть, послушать, повздыхать.
- Чего хорошего в лесах Северного Урала?
- Так все те же елки-палки, так же тебя ждут - не дождутся. Может у вас, что интересного случилось, пока нас не было?
- Да уж, по вашей милости случилось...
- А при чем я в вашей больничной маяте?
- Плакаты же на заборе кроме тебя никто не догадается развесить.
- Ну, не плакаты, а плакатик, да и на один заборчик всего, а что?
- Да ничего, думать же головой уже пора! Вечером в эту палату зампредрайисполкома угодил! Ты думаешь, он ваш черный юмор оценил, как подобает?
- По занимаемому положению должен бы оценить...
- Вот и оценил, главврач чуть с работы не слетел. Поклялся главный-то найти пакостника и прооперировать лично.
Майский сплав по нашей родной, реке Реж, после сибирских и восточных рек, конечно, выглядел не очень серьезно, однако, по мере прохождения этого маршрута выходного дня, мнение понемногу менялось, приходило удивление и даже малая досада, что до сих пор не познакомились со своей, домашней речкой, красота которой нас просто ошарашила. Реж был ни чем иным, как Чусовой в миниатюре. Классических форм утесы и скалы по берегам, малые пороги и разбои, в общем все, что бывает на серьезных сплавах, только в масштабе. Добавляло азарта и разрешение на весеннюю охоту. Конечно, мы почти ничего серьезного и не подстрелили, кроме пеньков на берегах, но, как известно, оружие всегда придавало любому мужику и смелости, и уверенности, да и просто интереса в жизни. Иногда налетали хорошие стаи уток, но байдарка же не крейсер, невозможно держать под рукой и гитару, и сигареты, да еще и ружье. Вобщем интереснейший, буквально домашний сплав, проходил весело и содержательно. Не обошлось и без переворотов, без налетов на коряги.
Где-то в половине четвертого предпоследнего дня, байдарки тихо скользили по большой излучине. Зеркальная вода завораживала. Частенько на плесах бултыхалась бездомная в эту пору ондатра. Мы заметно подустали от этой идиллии, да и вообще, всегда к концу похода наступает какое-то непонятное угнетенное состояние.
- Гуси летят! Где твое ружье!? - Вдруг известил сзади Славик.
Я выдернул из пришитого к байдарке чехла ружье и завертел головой. Гусиная стая и правда налетала слева, чуть в угон. Тщательно прицелился...
- Стой! Белые же гуси-то, домашние!
- Не пойму, солнце слепит!
- Да точно! Не стреляй, белые!
Только когда стая пролетела мимо, и солнце перестало слепить глаза, я тоже увидел, что гуси белые. И в этот момент со следующей байдарки - шарах!!! И гусь, медленно завалившись на крыло, пикирует в воду. Гулкий удар, счастливый крик удачливого охотника и... Гробовая тишина. На зеркальной глади воды барахтался белый домашний гусь... Ситуация была настолько необычна, криминальна, как сейчас говорят, что наступил общий шок...
- Да подберите же птицу и прекратите ее страдания, браконьеры несчастные - подал, наконец, голос командир.
Глас командира - закон в походе. Все разрешалось как бы само собой: раз командир приказал - нужно подбирать, и шею сворачивать тому гусю. И вовсе мы не браконьеры, а простые воришки. В группе, как всегда, был "ты-бы". Это самый молодой участник и, как правило, самый расторопный. Вот он-то и подобрал гуся с воды и, как мог, "прекратил его страдания". Какая-то неловкая тишина навалилась на нас. С одной стороны, конечно, чужого брать нельзя, этому еще мама учила, с другой же стороны, что сейчас, бегать по деревням и спрашивать всех, чей это гусь? Так праздник же, еще и морду набьют деревенские мужики спьяну. В общем запихал "ты-бы" гуся под дэку и поплыли мы дальше.
Километров через пять подошли к мосту, он словно лежал на воде, так высок был паводок. На мосту собралась вся деревня, поглазеть на тряпичные лодочки и на нас дураков, что в праздник бразгаются в реке на трезвую голову. Пришлось перетаскивать байдарки через бетонные плиты. Последней была байдарка с гусем. Не знаю, как он там остался жив, после "тыбушкиных" усилий, но только байдарка оказалась на тверди моста, внутри ее что-то внятно гигикнуло, потом еще разок, местные зеваки навострили уши... Рывком сбросили ребята суденышко на воду, прыжками заняли свои места и только вода зашипела по кильватеру... Вот уж не даром говорят, что на воре шапка горит.
Эпизод этот, как ни странно, снял напряженность, все стало на свои места: воришка должен быть всегда начеку, а гуся необходимо прикончить всерьез. Так и путешествовали мы до самого города Ирбита. Проплыли через затопленный ирбитский ипподром, битком набитый утками (стрелять больше никому не хотелось) и вплотную подплыли к вокзалу. Паводок в Ирбите всегда очень силен, так что выгружались прямо на асфальт. Время вечернее и зевак тоже оказалось достаточно. После того как упаковали байдарки и весь свой скарб, командир скомандовал - вперед! Общее правило гласит: каждому путнику, отойдя метров пять от стоянки, не плохо бы оглянуться. Так сделали и мы. Стояли зеваки, смотрели на нас, стояли мы, смотрели на землю, не оставили-ли чего...
- Гуся не забыли?! - Во все горло осведомился наш неповторимый "ты-бы".
Так и присели все от неожиданности... Долго еще потом потешались друг над другом, вспоминая злополучного гуся. На общем совете решено было гуся того зажарить и съесть на второй день по окончании похода.
И вот стоим на лестничной площадке, опрятно одетые, совсем другие люди, городские, положительные, вежливые, ждем остальных, чтобы засесть за стол. Ну вот, идут, наконец-то.
- Ну что, гусь-то готов!? - Во весь свой богатырский голос осведомился
"ты-бы", только стекла задребезжали.
Он появился на разливе. На полной скорости заложил вираж, от которого байдарки чуть не перевернулись, и жалобно заскрипели на крутой волне. Пощеголяв мастерством хама-навигатора, хамски же предложил, даже скорее приказал высадиться на берег. Возмущению нашему не было границ, но причалили мы быстро, на земле все-таки уютней.
- А, мать вашу! Браконьеры, а ну вытряхивайте все, щас я глядеть буду, чего вы тут шастаете!
- А может для начала из тебя дурь хамскую вытряхнуть? - Взяли мы его в кольцо.
- А ну осади! Видел и не таких. Я - старший егерь бобрового заказника и всех вас должен задержать, а оружие изъять и браконьерскую добычу тоже!
Здоровый, краснорожий мужик, явно с хорошего "бодуна" орал матом, и дышал перегаром нагло, не сдерживаясь, видно считал себя здесь царем.
- А мы тебе не браконьеры, у нас маршрут утвержден, официальное разрешение есть. А спиннинг это не сеть, которая у тебя вон в лодке.
- Какой спиннинг? - Спросил он, подошел к байдарке, посмотрел на ленинградскую безинерционную катушку - неси в мой катер! - Приказал одному из нас.
- Ч-ч-чего!? Да ты, хамло таежное...
И тут начался разговор на пределе фантазии. Заорали мы на него все разом, но ни переорать, ни перематерить, увы, не сумели. Запас дерьма на его языке был огромен...
- Так вот же тебе говорю маршрутная книжка, и печать исполкомовская стоит, какого ляда еще надо!? - Кричал командир.
- В гробу я видел твою печать и власть вашу, у меня здесь своя власть! -
Размахивал он новеньким карабином - и печать вот могу поставить, последнюю!
И вдруг среди этого содома спокойный голос:
- Какую это власть вы видели в гробу?
Воцарилась тишина, как и правда в гробу... И только тут мы увидели Виктора. Как-то не включился он в нашу перепалку, сидел тихонько на валежине и помалкивал. До поры.
- Так говорите задержать всех должны? А вместо Советской власти этот карабин? - Он взял из рук оторопевшего хама карабин, посмотрел номер - предъявите документ на нарезное оружие. А ты - обратился к одному из нас - принеси сумку с бланками. Свидетелей достаточно, а уж я ему за Советскую власть лет на пять напишу, даже и комары не помешают. Пройдемте.
И он отдал карабин обратно, даже не посмотрев в патронник. В звенящей тишине звонко цвикали кузнечики. Среди общего мата и ору эти "вы" и "пройдемте", рванули как гранаты! Побледневший хам-егерь, спотыкаясь, плелся к своей "казанке", затем долго рылся в сумке, так ни чего и не найдя там, потом что-то залепетал шепотом, оглядываясь в нашу сторону.
Посреди глухой сибирской тайги мы махом вспомнили, что есть и власть, и порядок, и закон, и страх перед ним. Вот какая силища у этого "пройдемте". Минут десять что-то лепетал егерь Виктору, и еще минут пятнадцать читал нотацию Виктор хаму-егерю (а может и не егерю вовсе) затем великодушно отпустил его. Взревел "Вихрь", и только буруны остались от прежних страстей.
- А все-таки как хорошо иметь в группе хоть одного милиционера - улыбаясь, поставил точку старший лейтенант милиции - наш давний товарищ по походам.
Море размеренно толкало волнами в бок белую громадину теплохода, натягивало якорные цепи и мощные пеньковые канаты, которые, как длинные щупальца, удерживали под левым бортом утлый плашкоут. Небольшая и тоже белая рука стрелы подъемного крана описывала плавные, замысловатые фигуры и, доставая из утробы теплохода, аккуратно складывала на палубу плашкоута какие-то тюки, ящики, мешки... На судне шел обычный будничный день. Люди привычно выполняли свою работу, изредка поглядывали на столпившихся вдоль борта пассажиров, да вяло поругивали наблюдавшего за разгрузкой старпома. Теплоход стоял на рейде бухты Тетюхе. Нам – уральцам, непривычное и постоянное раскачивание "тверди под ногами" уже порядочно надоело, и мы слонялись по теплоходу, ожидая следующей бухты, где, по словам старпома, можно было сойти на берег на полтора часа. Плавание наше кончалось в бухте Светлая, там же начиналась активная часть похода по Уссурийской тайге и, коротая время, "веселый народ туристы" изощрялся в выдумках и остротах. На ночных стоянках мы просили вахтенного направить прожектор в воду, часами наблюдали подводное царство и его обитателей. Дневные же стоянки, как правило, приносили много разочарований и очень мало удовлетворения рыбакам. Вот и сейчас нижняя палуба была оккупирована ими. Ребята доставали лески, блесны, еще какие-то диковинные снасти, в которых мне, наверное, никогда не разобраться и азартно свешивались за борт, замирая в ожидании. Все повторяли магические слова: "не берет"! Один за другим вытаскивали рыбаки на палубу свои приспособления, что-то подвязывали, подкручивали, меняли, опять опускали их в зеленую воду, а там... Опять "не брало". Я лениво разглядывал этих людей и думал, что никогда не понять мне их азарта. В голову лезли умные словесные штемпели вроде: "без труда не вынешь рыбку из пруда", "на безрыбье и рак рыба", "самая хорошая рыба - колбаса" и так далее. Мысленно сравнивал рыбалку с охотой и, конечно же, рыбалка безнадежно проигрывала. Они даже не видели того, кто у них там, за бортом " не брал", а в моем рюкзаке лежала старенькая, испытанная двустволка двенадцатого калибра, поход практически еще не начинался и я надеялся уже до перевала на деле доказать преимущества охоты.
Вдруг мое внимание привлек до боли знакомый предмет. Да, это была латунная гильза тридцать второго калибра. Обвязанная красной ленточкой за дульце, она медленно спускалась к воде прямо перед моим носом. Из капсюльного отверстия торчал строенный рыболовный крючок, и все это кощунственно раскачивалось на леске. Перегнувшись через борт, я посмотрел вверх: на фоне безоблачного неба красовалась крупная безволосая голова с оттопыренными просвечивающими ушами. Состроив вопросительную гримасу, я покрутил пальцем у виска, голова оскалилась и подмигнула, затем рядом с ней появилась волосатая рука и начала рывками дергать леску: вверх-вниз, вверх-вниз... В прозрачной воде было отчетливо видно, как на гильзе шевелится ленточка. Вся рыбацкая братия, так же как и я, удивленно ждала результата. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось, чтобы тот, кто упрямо "не брал" ни одну из снастей, обязательно "взял" эту гильзу, все-таки охотничья принадлежность. И минуты через три он "взял"! Метнулась под водой какая-то тень и леска стремительно пошла в сторону, натянувшись струной, затем остановилась и поползла вверх. Из воды показался обвивший гильзу щупальцами кальмар. Леска влекла его из воды, метр... два... три...
- Сорвется! - Не выдержал кто-то из ребят.
И тут случилось неожиданное, от кальмара взметнулся целый фонтан воды, прямо к любопытным физиономиям наблюдателей. Теплый морской ветер соленым дождем поделил струю на всех отпрянувших от борта зевак и рыболовов. А великолепный кальмар уже раскачивался на уровне наших глаз и как-то странно хрюкал, судорожно сокращая свое стреловидное тело.
- Эй, снимайте! - Кричала голова.
Нашелся смельчак, который довольно уверенно, на первый взгляд, начал отцеплять маленького спрута от диковинной снасти. Голова сверху давала советы и раскатисто хохотала. Наконец трофей шлепнулся на палубу и все, сгрудившись, принялись рассматривать его, забыв о голове, диковинной снасти, обо всем на свете.
Почти полуметровое тело кальмара как бы разветвлялось на несколько гибких и страшноватых на вид щупалец. Этот венец постоянно шевелился, как бы цепляясь за жизнь, то разворачивался полным размахом, открывая отверстие водометного движителя, то вдруг сплетался в плотный узел, мертвой хваткой сжимая несуществующего противника. Изредка по телу пробегала судорога, и раздавался глухой хрюкающий звук, это сжималась мускульная пружина, которая с силой выбрасывает воду и придает кальмару редкостную стремительность. Говорят, что он развивает скорость до семидесяти километров в час.
Внезапный повторный душ прервал наше занятие. Чьи-то проворные руки бросили на палубу еще одного спрута, и общее внимание привлекла диковинная снасть. Удивлению и восхищению не было конца! Нашлись, конечно, и последователи. Мне только пришлось вздохнуть, когда по палубе покатилась дробь из моих, особым способом заряженных, патронов. За борт на всевозможных лесках медленно поползли увенчанные причудливыми бантами гайки, колпачки от авторучек, разряженные патроны, даже просто крючки с бантиками и грузилами (опять же из моих жаканов, которыми я втайне собирался разить насмерть свирепых бурых и черных медведей)
Нужно отдать должное изобретательности рыболовов: особенно хорошо кальмары "брали" колпачок от авторучки с бантиком алого шелка и анодированным строенным крючком.
На палубе собралась уже приличная кучка рыбацких трофеев, когда погрузка плашкоута закончилась, и загремели якорные цепи. Латунная гильза уплыла вверх. Наши рыбаки тоже, оживленно обсуждая эпизоды ловли, сматывали свои несовершенные снасти.
- Ну, здрр-р-равствуйте! - Прозвучал за нашими спинами знакомый раскатистый голос.
Все разом обернулись. Покачиваясь на крепких, широко расставленных ногах, перед нами стоял плотный, коренастый мужчина в отутюженных брюках и небрежно накинутом пиджаке, обладатель безволосой головы и эффективной рыболовной принадлежности.
- Здрасьте! - Сказали мы почти хором и поняли, что зрим "тертого морского волка".
"Волк" между тем уселся на один из рюкзаков, в котором лежала кинокамера, и поделился впечатлениями:
- Ничего-с?!
Мы согласно кивнули головами. Затем он взял одного кальмара, расправил пальцем щупальцы, зацепился за что-то и рывком освободил его от кожи. Рыбаки и сочувствующие удивленно разинули рты...
- Во-о-о! - Протянул кто-то.
Короткие пальцы с удивительным проворством перебирали улов. За борт шлепались "спрутовы одеяния" а белое кальмарье мясо отправлялось в объемистый полиэтиленовый мешок. Между делом новый знакомый рассказал, как можно приготовить мясо кальмара, и каково оно на вкус, где и как его нужно ловить и какую снасть он особенно хорошо "берет".
- Наш кок отлично жарит этих чудищ, а особенно хороши они с вином из рабкооповского магазина следующей бухты - сказал он и, озорно подмигнув, зашагал на корму, подхватив мешок с добычей.
- Ну, уж это наша забота – чуть ли не хором ответили мы ему.
Нужно ли говорить, что теплоход тащился как черепаха, и что мы, первыми высыпав на пирс, ринулись искать знаменитый рабкооп. Покосившееся сооружение "торговой точки" показалось нам шикарным гастрономом, а дешевое вино в запыленных бутылках - бургонским многолетней выдержки.
Померкли в спешке и прелести твердой почвы под ногами, и экзотические сопки, укрывавшие бухту со всех сторон, и пестрая толпа встречающих теплоход. Мы думали о жареных кальмарах. Рыбаки шумно спорили о чем-то своем, а я, шагая за ними следом, воображал как дома, на Урале, буду описывать трапезу с "морским волком" знакомым охотникам...
Около самого пирса толпились женщины. Пестрые платки и косынки, словно пчелы, сбившись в рой, рябили в глазах однообразным движением.
- Что это их заинтересовало - подумал я, направляясь к этому своеобразному улью в миниатюре.
Говорящий паровоз поразил бы нас меньше! На разбитом ящике сидел коренастый лысый мужчина и раскатистым голосом предлагал чищеных кальмаров:
- Гр-р-р-ривенник за штуку!
На Ландинские разливы мы вышли к вечеру. Девственная песчаная коса уходила вдоль берега вправо, и манила за поворот. Повинуясь этому непонятному влечению, все четыре байдарки послушно втянулись в зеркальное чудо, отражающее синее небо, кучевые облака и багряные осины. В конце косы дымил костерок, шевелились какие-то люди, у берега застыла на привязи добротная смоленая лодка.
- Мир дому вашему - приветствовали мы их - не возьмете ли в соседи на ночлег?
Бородатый мужик не высокий, плотный и какой-то сумрачный, искоса глянул на нас, ткнул топором в сторону большого кедра:
- Эвон, костровище свободно, располагайтесь, с вами бог и совесть.
- !?
В тайге обычно приглашают к своему костру, чайку предлагают, еще чего... Привычно выгрузили нехитрое свое добро, отправились за сушняком... Когда вернулись с несколькими спилеными сушинами на плечах, бородатый заинтересованно зыркнул на походную пилу и одобрительно крякнул.
Запотрескивал огонь, дежурные начали готовить ужин. От безделья я стал присматриваться к работающим без устали мужикам. Дело у них спорилось. Младший закончил тесать пятиметровое бревно, старший принес из лодки какое-то кольцо и... раскатал его в длинное полотно. Вырезав три палочки из соседнего куста, быстро и аккуратно соорудил лучковую пилу. Получилось все это так неожиданно... Я всегда гордился своим творением - походной пилой, но вот такого еще не видал. Обычная пила в походе, конечно, доставляет массу неприятных моментов, а вот когда вырубишь из нее узкую полоску с зубьями, приклепаешь удобные текстолитовые ручки, да выточишь и разведешь, как следует - радость не работа! Бородатый между тем сделал два запила на противостоящих соснах, выколол топором верхние куски. Затем они подняли протесанное бревно и плотно вогнали его в выступы. Получился вроде бы стол или верстак. Младший взял из лодки саперную лопатку, и стал копать вдоль стола узкую траншейку. Бородатый отпилил две чурочки, и приставил их к столу, принес котелок с ухой, и они пошли умываться. Ни одного лишнего шага или движения не было в их действиях, все выглядело до предела рациональным. С берега послышалось глухое бормотание, затем они подошли к столу, серьезно перекрестились и старший стал ломать хлеб.
- Двумя перстами крестятся, староверы это - шепотом предупредил я товарищей.
Подобное открытие не было нам в диковинку, но диктовало определенный тип поведения. Мы и раньше встречались в тайге со староверами, или проще кержаками. Люди они деловые, серьезные, заслуживающие уважения. Но очень не любят, когда к ним назойливо пристают с вопросами, знакомствами, или разглагольствованиями о вере. Не терпят табака и непомерного пития, хотя, как истые таежники, признают живительную силу своевременной стопочки. Когда мы поужинали, бородатый спросил:
- На озеро рыбачить пойдете?
- А что здесь и озеро есть?
- Так вот... Тропа на озеро, полтора километра болотом - ответил он, удивленно подняв бровь - а вы откуда и почто сюда, ежели не на озеро?
Наш командир степенно встал и пошел знакомиться. Правила приличия требовали того. К нашему костру они конечно бы не подошли, а разговаривать сразу со всеми, как это у нас принято, просто бы не сумели. Впрочем, скоро все и объяснилось. Озеро Щучье расположено за болотом, щуки здесь довольно много, и потому они приехали на заготовку. Ловить будут дня три-четыре, нам же необходимо сходить и посмотреть, чтобы не цеплять спиннингами их сети. Ловлю спиннингом, конечно, любят, но это удовольствие, а сегодня заготовка на зиму. А еще лучше ловить на блестку, леска в руке, чувствуешь, как рыба берет, азарту больше.
Озеро нас увлекло. Щука на нашу снасть брала только утром, но очень жадно, и мы до следующего "жора" только-только успевали обработать пойманное. Соседи же наши ловили наплавными сетями, и главной их работой была переноска добычи к становью. Наплавная сеть представляет собой обыкновенное полотно сети с ячеей на пятьдесят и верхней веревкой. Ни грузил, ни режи на сети нет. Редкие пенопластовые поплавки держат четырехметровой высоты крыло длиной в шестьдесят метров. Бородатый, звали его Анфилофием, на утлом челночке выбирал и расставлял сети, а молодой - Толик, как заведенный, целый день ходил по болоту с громадным мешком. Вечером же запаливали дымокур, и начиналась разделка, которая и привлекала меня больше всего. Рыбак из меня не получился, а вот по разделке - не было в группе равных. В глубине души я этим гордился, и всегда охотно выполнял обязанности "мясореза", ребята не менее охотно похваливали любителя, говорили, что я управляюсь с ножом как с ложкой, но поэтому я и видел, что втрое большая куча щук у кержаков исчезала с невероятною скоростью, я же все возился и возился...
На второй вечер Анфилофий подошел ко мне сзади, долго стоял, ворчал себе под нос, потом толкнул меня рукой:
- Закурить дай-кось? - Вдруг огорошил"
- Да ты же не куришь - изумился я.
- Како твое дело! Дай, говорю, цигарку!
- Вот возьми в кармане - подставил я бок.
- Фу, какой глупый! Ты, говорю, дай, своей рукой. Вот и я мотрю, что не могёш, руки-то в кишках по локоть обе! А коли зимой придется пороть, да еще стрелить надо станет? Ты вот четыре рыбки выпорол, да измазался весь, а вон Толик полцентнера обробил, а всего токо три пальца мокры. Брось, айда мотри, поучись, энти-то вовсе никуды не годятся - махнул он рукой на ребят.
И началась самая, наверное, интересная учеба из всех, сколько их было...
- Щуку клади к себе брюхом, ежели чешую не чистить, а делать пластину. Плавники и хвост отруби, да нет, верхний не трогай, опосля! Вот таперя поверни спиной. Голову отрубай. Да не так, так токо топором делают. Ты должон нож-от как палец чуять, пальцем кость дробить станешь? Конечно, не станешь, а почто ножом пробуешь? Найди сустав в позвонке, да запомни где он, по жабре запомни. Не лезь правой рукой! Права рука завсегда суха быть должна! Права рука струментом сильна. Вот таперь вдоль хребта режь, веди нож-от, веди. Вишь чешуя лезвие засаживат, не лезь второй раз, по дереву проведи и нет ее. Вот таким как у тебя ножом должон за два раза распластать до хвоста, здесь всему голова - длина лезвия. Таперь от себя, правильно, сильней, зараз чтобы все ребра отхватить. Разворачивай пластину-то, вот вишь, кишку выходную перерезал, и выпало все, да не греби рукой, нехристь нещасная! Ножом надо, чуть совсем. В ямку, в ямку норови, чтобы работы лишней опосля не было. Ну а в тузлук-от рано кинул, почто таки версты кости возить, убери хребет-от... Вот ране, когда барам отправляли, так все косточки выщипывали...
Часа через два он скупо похвалил меня, а на следующий вечер я управлялся с рыбой наперегонки с Толиком. Анфилофий довольно посмеивался в бороду:
- Ты, Толян, не говори ему боле ни чего из твоих секретов, не то перегонит. Он еще не все видит, но сноровка есть... В бригаду можно брать смело.
Догорал сентябрьский день. В тучи садилось медно-красное осеннее солнце. Догорала и короткая сентябрьская осень. Солнце в тучи - дождь в окно. Нужно было сниматься с насиженного места. Анфилофий с Толиком молча и споро приготовили все к раннему отъезду, оставили только палатку да пару одеял.
- Ну, Миколай, айда на жареху рыбки почистим, под антирес - хитро сощурился Анфилофий.
На вымытом, тесаном бревне лежало пять приличных щук, и еще что-то было прикрыто кулечком из бересты.
- Значит, твои две и мои три, на жареху, стало быть, чешую долой, кто вперед того и антирес - кивнул он на загадочный кулек.
Ребята оживились, соревнование обещало быть коротким и захватывающим. Приготовления заняли не много времени: Анфилофий поправил брусочком нож, принес ведро воды... Начали!
Я распластал первую щуку с такой скоростью, что и сам удивился. Глянул на соперника, он спокойно счищал чешую и довольно улыбался. Только тут я понял, где подвох! Мне же сейчас нужно с пластины чешую сдирать, а это далеко не с целой рыбины. Дальше дело пошло проще, что называется ухо-в-ухо. Заканчивали почти оба враз, но что-то еще копался Анфилофий, загородившись от меня спиной. Я усиленно сопел над неподатливой чешуей и, скребанув последний раз ножом, поднял глаза. Анфилофий тоже только что закончил, и смотрел на меня, хитро улыбаясь.
- Мотри - пододвинул он три пластины чистейшего щучьего мяса. Ни единой косточки не было в нем! Только досиня выскобленная кожа и нежная белая мякоть... Зачарованно смотрели все на виртуозно выполненную работу.
- Да ладно, забирайте, жарьте, не мне же для вас - нехристей ужин готовить. А ты неси кружку - скомандовал Анфилофий
Я покорно принес кружку. Под берестяным кулечком оказалась фляжка с медовухой.
- Хоть и нехристь, а вроде бы парень не совсем спорченный - весело приговаривал Анфилофий, экономно отливая в мою кружку фирменное зелье.
- Завтра в дорогу, счастливо тебе, Миколай...
Поздним вечером в дверь моей комнаты постучали весьма настойчиво и неуважительно.
- Ну, света же нет, кому там загорелось? - зло отозвался я, отпирая дверь.
На пороге стоял Володька со своей постоянно сияющей физиономией.
- Привет, спишь?
- Уснешь с вами.
- Слушай, мы завтра на Старик-Камень, ты ведь не идешь?
- Ну?
- Да... У меня спальника нет... А четыре холодных ночевки...
- Забирай, бомж лесной.
- Так я сейчас... Ты бы завтра к поезду принес... С рюкзаком вместе? Ну, спасибо, ты всегда настоящий! Я побежал! Спасибо!!
И он исчез! Я просто не мог рот закрыть от такой наглости! Я? Утром!? К поезду принесу этому наглецу свой мешок спальный?!! Да еще в своем рюкзаке новеньком, яровском!!! Нахал несчастный. Я бросился к окну, распахнул раму, с треском отлетели полоски приклеенной бумаги, морозный воздух клубанул в комнату, осадив мою ярость. Володьки уже не было, лишь из сугроба виднелась кучка кирпичей, да в беседке обнималась Наташка с очередным воздыхателем.
- Ну, нахал, стучать тебе морожеными костями четыре ночи у костра, принесу я тебе, жди, на блюдечке!
Сон не шел. Ворочался я долго. Ругал Володьку, ругал Наташку, за то, что мерзнет там, с кем попало, а у меня здесь тепло... Какое-то восьмое подсознательное чувство крутило меня вокруг кучи кирпичей. Надо же быть таким хозяином, всю зиму будет эта куча здесь валяться, растащат половину. Ну, хозяева страны! Ведь растащат... Растащат? Так пусть же тащат... Тащит! Конечно, пусть тащит, поганец!
Утром, перед работой, я встретил поезд и, под удивленные "ах" туристской общественности, молча подал Володьке свой рюкзак с аккуратно уложенным спальным мешком. Уже потом я узнал, что Володька появился в вагоне налегке, с лыжами и гитарой. На удивленные вопросы ребят ответил:
- Да принесет к поезду салажонок один все что нужно...
Тем более, когда на перроне появился я с рюкзаком, это было действительно "ах". Володька взял у меня рюкзак, критически осмотрел...
- Ну, побежал я, всего.
- Спасибо, Володя - съязвил я ему в след.
Первый день лыжного похода всегда самый хороший день. Право, нет необходимости описывать искрящийся снег, таинственные наметы на выворотнях, бездонную синеву неба... Великие, однако, использовали все слова, оставив нам только чувства.
Артемовская школа инструкторов туризма ежегодно проводила на пятое декабря первый зимний поход с четырьмя холодными ночевками. Строгие инструктора, отчитав положенные лекции, принимали экзамен у начинающих на практике. Среди читающих - принимающих бывал и я, и Володька, и туристские авторитеты города, до которых нам не дотянуться и сегодня.
Володька не отличался атлетическим телосложением, но выносливость природа подарила ему лошадиную, а врожденное чувство юмора, как бы возводило ее в квадрат. Приняв из рук завхоза положенное количество банок, мешочков и прочего груза, он рассовал его по пустотам моего рюкзака, и сейчас с упоением топтал лыжню, проваливаясь в снегу по колено. Он мог так вот потеть целый день и, пока шел первым, не было на него никакой устали. Но если ему приходилось замыкать группу - скисал очень быстро. Натренированные плечи раньше головы ощутили несоответствие рюкзака положенным двадцати восьми килограммам.
- Не отставать, ребятки, первый день рюкзак всегда кажется тяжелым - громко огласил он прописную истину и, как бы, успокоил себя.
Вечером молодежь ломала лапник, устанавливала палатки, варила ужин.
Инструктора вяло давали советы, безделье расслабляло, но строгие правила запрещали мешать молодым любым действием.
- Основная работа инструктора в походе - есть много, но часто, и спать в тепле - изрек Володька, и принялся вынимать спальник из мешка.
И тут он почувствовал что-то лишнее, мешающее, постороннее. Насторожился, разом "пролопатил" в памяти легкость и безропотность моего поведения...
- Да что он его пришил что ли? - ворчал Володька и шарил рукой в складках спальника.
И вдруг глаза его полезли на лоб! Он нащупал в середине рюкзака силикатный полуторный кирпич! Затем - второй!
-... принесет к поезду салажонок один... - вспомнилось ему.
Лоб покрылся испариной. Воровато оглянулся... Он отлично понимал, что значит сейчас достать эти кирпичи. Это же "липучка", анекдот на всю оставшуюся жизнь. Это слава на всю туристскую братию, это же в одной Свердловской области не удержать... Он старательно запихал кирпичи глубже, завязал рюкзак и сел на него. Еще раз оглянулся и попросил кого-то подать гитару. Висела она на сучке, рядом, но встать с рюкзака он панически боялся.
Отличный гитарист, знавший уйму песен, сегодня, не слезая с мешка, выдавал все подряд, как из рога изобилия. Когда командир силой отправил всех спать, Володька огрызнулся и еще что-то долго тренькал у костра, в загадочном одиночестве. И только после того, как кирпичи были зарыты в снег в безопасном месте, он, сопя, влез в палатку, в спальник и сделал вид, что заснул. Тело, наверное, отдыхало, но мозги его работали лихорадочно. Как быть? Он, конечно, понял, и был уверен, что я не прощу ему подобной выходки и, конечно, приду встретить к поезду. Конечно же, группа узнает об этих... Стройматериалах, будь они... А лежа здесь, под сосною, будут давить они его долго-долго...
- Так, лучшая защита - нападение - начал приводить в порядок собственные мысли и психику. - Если меня спросят по приезду, где кирпичи - я сгорел! Значит, это я должен спросить, где кирпичи! Кого же мне спросить? А, всех!
План был принят, уснул Володька мгновенно, с легким сердцем. Утром, на переходе, плечи его не бунтовали, но он твердо знал, что двое в группе старательно несут мои подарки. Истинным удовольствием было наблюдать, как ребята обнаруживали их у себя в рюкзаках, и что потом с ними делали. В общем-то, все поступали одинаково, так же как их инструктор. Только двоим еще нужно было прятаться друг от друга.
А группа продолжала зачетный поход строго по графику. Завхозы считали продукты, корпели над калькуляцией, летописцы все свободное время отогревали авторучки и строчили отчет. Девчонки с такой нахрапистостью выполняли культпрограмму, что болели пальцы от стылых струн. Отрабатывали все и вся друг на друге потому, что каждому летом нужно было вести группу уже самостоятельно, командиром. Вечером третьего дня Володька обнаружил в своем рюкзаке одного из старых знакомых.
- Ого, по второму кругу пошли, приятели - с удовольствием подумал он, укладывая утром подарок в рюкзак командира похода.
Конечно же, я пришел к поезду не один. Обещая друзьям несколько веселых минут, я даже прихватил с собой бутылку шампанского. Не терпелось увидеть, как Володька будет прятать глаза. Но тем и прекрасен туризм, что из тайги люди возвращаются немного другими. Что-то с ними там происходит, для них самих незаметное. Ты не видел этого человека всего четыре дня, и вдруг обнаруживаешь в нем доброе, новое, чистое, вовсе тебе неизвестное ранее качество.
Из дверей вагона появился командир, за ним две девушки несли на импровизированном подносе, перевязанный шнурком от ботинка, кирпич.
Следом шла охрана с топором. Командир доложил встречающим, что зачетный поход прошел нормально, но в группе обнаружен контрабандный груз. Следственной комиссией составлен список носильщиков и график его переноски, но владелец груза не обнаружен. Половину груза по общему приговору оставили на гольце Старика-Камня, среди диких валунов - на потеху будущим поколениям, вторую половину решено передать председателю турклуба ГОРИЗОНТ вместе с графиком. Я глянул в бумажку, Володьки среди носильщиков не было. Под общий смех кто-то настойчиво тормошил меня за локоть. Оглядываюсь - сияющая физиономия:
- Слушай, ты вечером дома? Можно я занесу тебе рюкзак?
С возрастом у человека постоянно происходит переоценка ценностей. Всем нам очень нравилась "ишачка", как мы тогда говорили. В переводе на нормальный язык, это означало пешие категорийные походы. Для тех, кто не занимался туризмом, можно коротенько объяснить: категорийный поход имеет определенные параметры трудности - отсутствие населенных пунктов на маршруте, преодоление водных, горных и других препятствий, сложность прохождения маршрута и его протяженность. В общем поход, в котором можно и нужно как следует попотеть. Но вместе со значком первого разряда по туризму
(естественно на грудь) некоторые любители "ишачки" начали незаметно получать первые признаки радикулита (естественно в поясницу). Время потихоньку делало нас степенными и мудрыми: значок носить стало не совсем удобно, и его сняли, а вот то, что в пояснице, снять, увы... Тогда мы пересели на плоты и байдарки. И началась в нашей жизни эра водного туризма. Самое главное впечатление, я бы сказал одно из откровений, это перекладывание всего скарба, который несколько лет ездил на вашей спине, на деревянные плечи плота или под деку байдарки. О, господи, для всех нас это было открытие мира! Конечно, кто носил этот знаменитый яровский рюкзачище, тот знает, что типовое положение туриста - колени полусогнуты, корпус наклонен вперед, руки ниже колен, нос в землю! Ну что можно увидеть в таком вот состоянии? А ведь так вот идешь изо дня в день. Другое дело на байдарке! Река несет тебя со скоростью три - пять километров в час, ничего тебе на плечи не давит, ничего нигде не жмет, сиди себе, смотри, радуйся. Со временем пришел и опыт, как смотреть и чему радоваться.
За пять отпусков мы прошли практически всю красивую и мощную реку Конду. Прекрасна эта сибирская река! Нет числа ее богатствам и щедрости. Каждый из нас полюбил ее, правда, каждый по-своему, но полюбили все. Для меня Конда открывала свои тайны и прелести, как правило, не во время дневного плавания, а, так сказать, наедине. Вечером, конечно если был свободен от дежурства, я разгружал свою байдарку, брал только ружье или спиннинг, и возвращался вверх, против течения. Правда, приходилось крепко поработать веслом часика полтора, но все окупалось сторицей. Затем разбирал и прятал весло, закрывался тентом до подбородка, устраивался поудобней, этак полулежа и дрейфовал вниз, как обыкновенное бревно. Вот тут-то и случалось самое интересное.
Охотники знают, что жизнь в тайге начинается очень рано. Если ты плывешь по реке в девять - десять часов дня, то ничего интересного уже не увидишь. Но если ты появился там в пять часов утра или в семь вечера, природа подарит тебе такие моменты, которые будут в твоей жизни лучшими.
Байдарку несет могучий поток воды. Кажется и незаметно его вовсе, и нет будто потока, но вот зацепляется носовая часть за маленькую коряжку, заносит немного корму и байдарка становится парусом. Так круто развернет, с такой силой, никаким веслом не удержишь. И снова дальше и дальше. Однажды прибило мое суденышко к затопленной валежине, думаю, оттолкнуться бы, но решил не шевелиться. Что-то скрябнуло по натянутому брезенту, затем еще раз... Лежу, не шевелюсь, голову не поворачиваю. Царапает - живой же кто-то. Успокаиваю себя, что, судя по царапанью, зверь не очень большой. В этот момент течение подхватывает байдарку, и относит от берега. Ага! Забегал, заволновался гость мой. От берега уже метра четыре. Поворачиваю голову - на носу байдарки сидит рыжий комочек, весь как пружина сжался, воздух носом тянет, страшно ему, но держится с достоинством.
- Ну, что, безбилетник - говорю - далеко ехать собрался?
А он на самый-самый нос байдарки отодвинулся, дальше уже некуда. Глазками своими черненькими то на меня, со страхом, то на берег, с надеждой посматривает. А у меня возможности такой никогда не бывало, чтобы колонка так вот спокойно рассмотреть, как на картинке. До чего же красив, шельмец! Все в нем ладно скроено: и желтоватые на кончиках коготки, и черненькие лапки, и весь он стремительный такой, обтекаемый, на сучке будет сидеть, ни за что не увидишь. Жаль, что фотоаппараты у меня всегда двуствольные, не дается мне эта фотонаука. Метров триста мы плыли, разговаривали мирно так. Правда, когда я шевелился, он зубки свои беленькие все-таки показывал раза три. Смелый, однако! А когда к берегу прибивать нас стало, он вида даже не показал. Берег - вот, совсем рядом, а он сидит, высчитывает, ошибиться боится, ну а потом видно уже не выдержал, молнией рыжей в осоку, только сшуршало.
Сел я, ноги затекли уже, тент сбросил, под впечатлением значит, улыбаюсь, ружье на коленях лежит. Да... Пожалел, что не фоторужье. А осины над водой нагнулись, течение несет, как в туннеле... Размечтался... сумерки на реку опускаться начали. Вдруг с наклоненной-то осины кто-то большущий да черный как сверзится! По лопасти весла блестящей скребанул когтями, аж байдарка закачалась! Ветром с меня шапочку сдуло, зажмурился с перепугу. Глаза открываю, а он здоровенными крыльями машет, тяжело так, на подъем значит пошел... Ну, я дублетом в ту сторону... Мимо конечно... Да и, слава богу, что мимо. Филин весло хотел утащить, а может перепутал с чем-нибудь. Успокоился помаленьку, повезло, думаю, моему безбилетнику-то, как раз бы его злодей и сцапал. В тайге ведь каждый себе пропитание ищет, и выживает не только тот, кто в этом деле преуспел, но и тот, кто другому в лапы не попался.
А тут и костер на берегу. Ребята с надеждой смотрят, может, съестного чего добыл, стрелял же. Человек тоже пропитанием интересуется и весьма прилежно. Успокоил я их. В следующий раз, если филин меня утащит, моя порция, значит, им достанется. Слабое, конечно, утешение, но все-таки...
Груженые байдарки тяжело продвигались против течения. Прогибались весла, бурлила вода, на поворотах носы брезентовых суденышек страшно парусили и, преодолевая каждый такой водный парус, нужно было напрягать все силы, выжимая из себя еще и еще капельку пота (величиною с солдатский котелок). Природа распорядилась несколько по-другому, нежели рассчитывали наши стратеги. Лето оказалось на редкость засушливым, русло реки Согом, притока Иртыша, обмелело. Там, где были пятикилометровые "соры", или по-нашему разливы, красовались грязевые поля. До берегов добраться, не было ни какой возможности. Решение приняли самое правильное - выходить на реку Конду. Пять лет сплавлялась наша группа по Конде, прошли эту красивую и могучую реку от истока и до устья и первый же сплав по другой реке, закончился для нас возвращением на привычную и неповторимую красавицу Конду.
Иван работал веслом автоматически, мысли были где-то там, на разливе Конды. Ему нравилась Конда, нравилась как красивая и знающая себе цену недоступная женщина. Она именно такой и была эта своенравная западносибирская река. Много дней и ночей проведено на ее берегах, каких только случаев не бывало за прошедшие пять лет... Сколько песен спето у костров на отмелях. Много и собственных песен спето. Песни Иван писал как-то неожиданно, вдруг. Нет ни мыслей, ни темы, а потом как накатит, успевай, записывай... О Конде песни Иван написать не мог. Несколько раз брался "на полном серьезе", а вот не получалось и все тут. Он скучал в этом походе по Конде, скучал, и, правда, как по женщине. Невольно сравнивал грязные берега Согома с буйными зарослями смородины на Конде, с ее многокилометровыми песчаными отмелями без единого следочка. Когда командир сказал, что пора расставаться с этими плантациями девственной грязи и пробираться на Конду, у Ивана на душе потеплело. Словно грязи стало меньше вокруг.
Вообще странное чувство появляется от этой грязи. Приходилось-ли вам когда-нибудь видеть столько грязи? Это не грязь на дороге, не грязь в канавах при хорошей буксовке, когда вымажешься, весь до макушки, это даже не та грязь в Шиловке, по которой приходилось ползти на учениях, с трудом вытаскивая руки из липкого месива и буквально носом прокладывая курс. Это совсем другая грязь. Грязь, которая сильней тебя. Грязь, по которой ни пройти и не проползти. Грязь, у которой нет дна. Грязь, которой слева - километры и справа - то же самое. Вековая сибирская грязь, донная грязь, может быть впервые представшая пред взором человека. Страшная грязь. И, слава Богу, что группа уходила от нее.
Протока называлась Кама. Своеобразным каналом длиною в четыре километра, она соединяла Конду с Согомом. Упрямое встречное течение не позволяло расслабиться ни на минуту, и эта сумасшедшая гонка все нарастала и нарастала. Иван сидел впереди, на заднем сидении мощно сопел "дизель Володя". Протока стала расширяться и, просто, вдруг запахло Кондой! Кто много побродяжил по рекам, знает, что каждая река имеет свой запах. И вдруг Иван понял - накатывает! Песня о Конде накатывает! Бросив на полувзмахе весло, вытянул из-под брезента гитару... Звякнули первые аккорды!
- Ты чего!? Магомаев липовый! Греби, гад, а нето вдоль спины веслом отрегулирую - враз дурь выскочит - заорал "дизель Володя".
Байдарка завиляла носом, мало ей было одной человечьей силы, но продвижения своего вперед не прекратила...
Иван не слышал ничего. Он как бы выпал из этого мира, выпал совсем, куда-то в призрачную страну, страну, где нет ни крика, ни людей, ничего нет, только мягкий, ласковый плеск Конды, ее необъятная ширь и приветливые блики на волнах.
Каждый раз, возвращаясь, на Конду мы выходим
И по дому скучая, здесь покой мы находим
Нас несут катера до железной дороги
И попутным ветрам улыбаются боги...
Песня лилась, как вода из ключика, чистая, родниковая, выстраданная и желанная!
Байдарки лежали на пирсе, разобранные и упакованные. Гора туристского скарба высилась так внушительно, что попасть на речной трамвай не было ни какой возможности. Оставалось ждать грузового судна, на которое, согласно инструкции, капитан вообще не имел права брать посторонних. Капитан "ЗАРИ" отдыхал где-то далеко от глаз людских, а его помощница, как мы решили - капитанша, стояла на палубе, опершись на ограждение и задумчиво смотрела на закат. Мы все тоже смотрели на этот закат, только несколько иная задумчивость была в наших глазах и головах... Всяческие уговоры и дипломатические выпады с нашей стороны отвергнуты столь решительно, что надежда погрузилась в ту самую согомскую грязь навсегда...
Иван взял гитару, присел на старый топляк... Песня просилась наружу.
"Дизель Володя" здорово отругал его тогда, в устье протоки, наговорил такого, что петь расхотелось. Два дня носил в себе Иван песню о Конде, больше не было сил!
Каждый раз, возвращаясь, на Конду мы выходим
И по дому скучая, здесь покой мы находим
Нас несут катера, до железной дороги
И попутным ветрам улыбаются боги!
Белеют вдали песчаные плесы
Ведут корабли капитаны матросы
Но зовут поезда, огоньками мигая
Досвиданья Конда - сестренка Дуная...
Иван пел, вдыхая знакомый запах Конды полной грудью, он весь ушел в песню, забыл, где он и что с ним. Он пел не людям, он пел Конде, своей любимой, знающей себе цену и неприступной...
...А потом в тишине, в кресле качаясь,
Расскажу я жене о песчаном Урае,
На Конду приведу повзрослевшего сына,
Чтобы счастье найти в краю лебедином.
Кончилась песня. Плескалась вода у пирса, громко гудел шершень, запоздавший где-то по своим неотложным делам, догорал один из красивейших сибирских закатов...
- Грузите свое барахло на корму, пока капитан спит, да смотрите не сбрякайте чем-нибудь. А завтра ты мне слова запиши и мелодию еще раз напой - сказала вдруг с палубы капитанша и, круто повернувшись, пошла в каюту.
Витька был неотразим. Он слыл неповторимым вообще, а сегодня пребывал немного в ударе от бабьего лета, оттого, что группа снова садилась в поезд, что впереди интересный таежный маршрут длиною в двенадцать дней, что через несколько минут останется позади надоевший город, да мало-ли еще от чего может быть в ударе парень в двадцать шесть лет в начале бабьего лета. Тихо, на низах, ворковала гитара. Витька всегда настраивал ее чуть ниже, под свой голос, поэтому петь можно было или громко-хором, или ему одному и тогда всем оставалось только слушать. Перрон был почти пуст. Пассажиры заняли свои места, провожающие давно и дружно "ломанулись" к автобусу. До отправления оставалось минут пятнадцать.
- Сиреневый туман в прозрачной дымке тает
Над тамбуром горит полярная звезда...-
вполголоса пел Витька, и трикони на ботинках мягко кракали в ритм гитаре.
Девчонки под неусыпным Веркиным контролем одели его "на вырубон". Олимпийская шапочка своей белизной подчеркивала высокий загорелый лоб, японский нейлоновый свитер, белый с красными полосами (последний крик - чего не достанешь) снятый с мощного Веркиного бюста, делал грудь широкой, а плечи крутыми, и совсем скрывал выгоревшую клетчатую "ковбойку". Из-под свитера мужественно выглядывали ножны.
- Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда...
Витька прошел вдоль состава, с удовольствием замечая, что люди в окнах вагонов замолкали при звуке гитары и смотрели на него в приятном удивлении. Он дошел до тепловоза, подмигнул машинисту и повернул обратно.
- Еще один звонок и смолкнет шум вокзала,
И поезд улетит...
У второго вагона стояла девушка - кондуктор. Так, наверное, стоят первоклашки на первом звонке. Голубенные глазищи были распахнуты, как окна в майское небо, форма пригнана, ушита, отутюжена и, черт его знает, что еще сделана от самого берета до туфель. Это, конечно, был ее первый рейс. Она зачем-то держала флажок на уровне плеча, наверное, так нарисовано в учебнике, и смотрела на Витьку, приоткрыв маленький ротик.
- Явление Христа народу - мысленно хохотнул Витька и улыбнулся "первоклашке".
- Быть может навсегда ты друга потеряешь...
Гитара попрежнему мягко выстилала звуками путь словам, из чего, собственно, и рождалась всегда душевная песня. Кракали шипы по асфальту перрона. Все было так же, но почему-то уже не так. Что-то не давало покоя, будто обронил чего... Витька прошел три вагона и... Оглянулся. "Первоклашка", как зачарованная, шла за ним вместе со своим флажком на уровне плеча. Она не видела сейчас никого и ничего, она шла и впрямь как за Спасителем, забыв все кроме одного - не отстать, не потерять!
- Она так и на Кваркуш за мной уйдет, пожалуй - подумал Витька и ускорил шаг.
Почему-то ему стало неуютно на перроне, может даже неудобно оттого, что явно перестарался.
Парни, разместив по полкам туристский скарб, стояли у вагона и курили. Над чем-то смеялись девчонки.
- Вера Ивановна! - громко позвала Лидка - конкурентка приперлась, да еще какая!
Все дружно замолчали, удивленно разглядывая Витьку и его синеглазую преследовательницу. В этом молчании никто не заметил в дверях вагона Верку. Разозленная Лидкиным "Вера Ивановна", она стояла во всей своей красе крепкой и надежной девицы - на выданье, у которой есть все, кроме мужа.
Она давно считала Витьку своим, видела, что парень "дозревает", знала, что он в последнее время тяготится общежитием и шумными компаниями, любит посидеть в сторонке, когда всем хорошо и не надо никого веселить. Верка на полгода старше его и Лидка специально называла его "Витька" а ее "Вера Ивановна". У Лидки, наверное, тоже были свои мысли и свои планы. Да у кого их нет? Но бабьим извечным чутьем Верка знала: Лидка - не соперница, однако реагировала на все ее выкрутасы исправно, и здесь оценила обстановку и нашла верный тон мгновенно:
- А вы, девочка, почему, собственно, рабочее место бросили? - Ровным, сухим голосом вопросила она строго. - У вас же там семьдесят человек пассажиров, вам, между прочим, вверенных. Или вы за себя бригадира оставили? Да опустите же вы свой дурацкий флажок! И идите на место.
Верка, выдав все это, круто повернулась, на какой-то миг задержалась, демонстрируя хорошо обтянутую фигуру, и, уверенная в себе, шагнула в вагон.
Когда почтенная публика смогла повернуться к объекту Веркиных нравоучений, объекта уже не было. По перрону сыпалась дробь каблучков "убывающих на место".
Тики-тики-так, тики-тики-так... Вагон покачивало. Витька лежал на полке, смотрел в потолок. Девчонки уже два часа перекладывали гитару с места на место, "нечаянно" задевали струны, поглядывали на Витьку. Они привыкли к нему другому. Лидка занялась своим рюкзаком, тихонечко звякнула бутылка... Витька спустился с полки. Снял и аккуратно свернул Веркин свитер, положил на полку, сверху уложил шапочку. Снял шипастые ботинки, надел свои старенькие кеды. Достал из рюкзака гитарный ключ, взял гитару и пошел в тамбур. В группе это называли "настраиваться". Верка тихонечко пошла следом. Она любила смотреть как Витька "настраивается". Иногда чувствовала, что ему нравится ее присутствие и внимание, знала, что в такие минуты главное - не помешать.
Витька постоял у окна, погладил струны... Из темноты ночи, сквозь стекло, на него смотрели голубенные глазищи, смотрели так, как не смотрел никто и никогда. Постепенно мысли стали приходить в стройность и порядок. Он достал свой знаменитый гитарный ключ, который подходил ко всем вагонным дверям, перед самым носом удивленной Верки закрыл двери, постоял секунду...
- Это настоящее - решил окончательно и... Пошел во второй вагон.
Байдарочный поход по Куме, притоку Конды, замышлялся, конечно, значительно шире, чем получился. Впервые мы поставили себе задачу увеличить жилую площадь байдарки за счет создания катамарана. Готовились брусья, укосины, емкости под бензин... Высшей точкой фантазии для нас - вёсельников, стал мотор "Салют - 2-М". Этот очень неказистый и, что самое главное, очень ненадежный агрегат, имел, однако одно самое убедительное достоинство - был до неприличия дешев. К моменту похода вдруг осталось всего четверо желающих, то есть, нужны были всего две байдарки или один катамаран. Одно дело, когда в походе восемь-десять человек, другое - всего четверо. Вот сегодня я точно знаю, что такое совместимость. Тогда же мы были молоды, самоуверенны и не знали предела своим возможностям.
Худо-ли, бедно-ли, но в верховьях Кумы собрали-таки мы свое сооружение, загрузили и... решили заночевать. Уж очень необычно получилось все, даже для нас. Две байдарки соединялись брусьями на расстоянии полутора метров одна от другой. На этих брусьях собрана была решетка из брусочков помельче. Посередине заднего бруса укреплен наш "моторище", в байдарках емкости с бензином, по шестьдесят литров в каждой. Все остальное имущество размещено тоже в байдарках. Самим же только оставалось взгромоздиться на настил. Вобщем не решились мы смаху отдать швартовы - заночевали.
За ночь внутреннее равновесие было достигнуто, поэтому с утра весело затарахтел наш "движитель" и катамаран отвалил от берега. Собранием приключений получился этот поход. Наверное, время позволит мне когда - нибудь сделать его полное описание. Сейчас же хочется остановиться на одном эпизоде, в котором, на мой взгляд, сконцентрирована вся проблема несовместимости.
Поначалу мы были предупредительно-вежливы друг к другу, более того, старались угодить, помочь.
- Валера, подай кружку (до кружки свободно мог бы дотянуться и сам)
- Эту? Возьми.
Но дни проходили на замкнутом пространстве катамаранного настила в четыре квадратных метра, а ночи в одной палатке, где даже повернуться на другой бок можно всем разом. И через полторы недели начались срывы.
- Валера, подай кружку.
- Я тебе что шестерка, бери, если надо, вот она!
Вот в таком плане развивались события. Хлеба на месяц в тайгу не возьмешь. Обычно ежедневно дежурный заводит тесто и стряпает лепешки. Я же всегда брал с собой полуторалитровый ковшик, который заменял мне чашку, кружку и сковородку. Конечно, это оказалась самая удобная посудина для замешивания теста. Но за прошедшее время мы так надоели друг другу, что уже с каким-то сладострастным остервенением выискивали ошибки, недостатки и прочие причины для подпитки возникшей взаимной ненависти. Поэтому я глубоко был убежден, что друзья мои сознательно замешивают это поганое тесто в моем ковше. Что им просто не хочется заляпывать и потом мыть свои чашки, и они специально не моют мой ковш! Мне стало казаться, что они втайне считают меня бесхарактерным и, зная, что я все стерплю, просто наглеют. Я с глухой злобой мыл свой ковшик три раза в день, скреб его с проклятиями и разрабатывал планы отмщения, один коварней другого. И вот момент настал!
Утром я "нечаянно" утопил жестяную плошку, из которой кормил пятого и самого лояльного члена нашей группы - своего кобеля.
Я не просто утопил плошку, они же могли бы ее достать, я утопил ее под заломом!
- Ну, теперь твой кобель с голоду сдохнет - счастливо (так мне показалось) заметил Витька.
- Это, между прочим, моя забота - парировал я - вот ты бы утопил, из своей бы чашки кормил.
- Да я бы скорей его застрелил, чем стал с ним из одной чашки жрать! - Возмутился Витька.
А все мы знали, что был он на редкость брезглив.
- Ну, я же ем с вами из одного ведра и вы все еще пока живы - ухмыльнулся я.
Злой разговор заглох так же внезапно, как и начался. На обеде Валерка, как всегда без спросу, взял мой ковшик (даже не подумав о своей громадной чашке) замешал в нем тесто, очень даже небрежно и заляпал как раз то, что плохо моется. Состряпал лепешки, век бы ему их не есть, и подтолкнул ковш мне, ногой!!!
- Ну, гад - думал я - последний раз ты дотрагиваешся до него своим поганым копытом.
Пообедали как всегда хорошо и сытно. Все остатки я слил в ковш и... Остудив в воде, поставил кобелю! У моих друзей произвольно раскрылись рты.
- Т-т-ты чего это - первым пришел в себя Валерка.
- Да нафига мне тесто отскребать, он вылижет все, как следует, да и все равно не из чего его больше кормить - спокойно ответил я. Пес добросовестно лакал суп с кусками недоеденных лепешек.
- Козел! Образина! - Завопил Витька - я чего тесто в сапоге заводить буду?!
- А я чего, посудомойкой к вам нанялся!? Заляпывают сволочи трижды в день, а потом ножкой так, небрежно - на, чисти!! Фигу вам!
- Так ты сказать-то мог? - Спросил наш более опытный и зрелый командир - Все! Закончили обсуждение, его дело, его ковш, его кобель.
- Как только из этого ковша пожрешь - в палатку спать не пущу - заявил Витька.
Однако обсуждение закончил пес. Он предельно аккуратно вылизал ковшик до блеска, затем улегся в сторонке и, задрав ногу, начал вылизывать то, что всегда вылизывают сытые собаки. У Витьки округлились глаза, он зажал рот рукой и бросился в сторону.
- Ну и свинья же ты - сказал мне командир, не оборачиваясь.
До ужина на нашем "дредноуте" царило гробовое молчание. Витька удачно сбил трех уток и к вечеру оттаял. Валерка задумчиво сидел в байдарке и часто курил, командир ковырялся с картами и щелкал по берегам своим "зенитом".
А сибирская природа и правда была удивительна. Осень распятнала тайгу в желтое, золотое, багряное, зеленое... Навесила на кедры шишек, на кусты ягод. Особенно интересной стала черемуха. Порастеряв почти все листья, она оказалась увешенной черными гроздьями. Я сидел "на моторе" и, увидев хорошую ветку над водой, подруливал под нее, ребята быстро срубали ножами несколько кистей и мы дружно чавкали на всю реку, жмурясь от удовольствия. Все наши мелкие склоки куда-то испарились. Прекрасная природа потихоньку помирила нас... До ужина.
Валерка дежурил, и ему еще нужно было приготовить ужин. Молча, достав свою чашку, он начал разводить тесто. Я, помогая ему, разделал уток, взял злополучный ковшик и долго драил его песком, потом зачерпнул воды, прокипятил на костре и мы стали ужинать. Витька, наполнив чашку кашей, ушел на берег Кумы.
После ужина меня как черт кольнул! Я опять выставил еду кобелю в ковшике. Ребята замкнулись, вечер был испорчен окончательно. Однако ночевал я в палатке, вместе со всеми - не изгнали.
На следующий день дежурил Витька. В группе установилась этакая напряженка. Она могла разразиться большим скандалом, а в тайге это очень серьезно, могла и вылиться в какое-то другое русло... Но... Все повторилось.
На следующий день подошло мое дежурство. Утром, пока все спали, я взял большую Валеркину чашку и сделал лепешки. Чашка была уляпана тестом до предела. Я поставил ее на видном месте и объявил подъем:
- Ведра полные, подъем, товарищи!
Сегодня мне кажется, что проблема совместимости все-таки от лукаваго. Какая-то адская сила заводит тебя, постоянно подливая в башку яду, не дает остановиться. До того уже надоели эти морды - мочи нет! Вот и начинаешь изощряться в ядовитых мелочах, изобретая массу мелких пакостей. И так - все четверо, и так - каждый день и все понимаем, что среди моря тайги это может кончиться очень плохо, но остановиться нет сил! Наваждение какое-то.
Как только Валерка подошел поближе, я демонстративно, ногой подтолкнул ему чашку. Он выпучил на меня глаза и задохнулся от злости. Рывком взял чашку и пошел к реке мыть. Сначала с берега донеслось глухое ворчание, потом все громче и, наконец, дублетом грохнул замысловатый мат! Затем появился Валерка с сияющей чашкой в руках. Больше он ее из рук не выпускал.
Перед обедом я аккуратно выудил из общего багажа Витькину чашку и, история повторилась. Вечером чашки были надежно упрятаны и все настороженно следили за мной. Поставили палатку, развели костер... Я взял свой ковшик, приготовился насыпать муку.
- Струна зазвенела на пределе - написал потом в отчете командир - момент был пиковым - до драки одно движение, а что такое драка в тайге четверых вооруженных парней? Но на то и есть в группе командир, мне под ноги шлепнулась его чашка. Я посмотрел на Кириллыча, он отвернулся от меня. Этот опытнейший турист, которому мы не годились и в подметки, не хотел меня видеть. Он понимал все, но по доброте души своей все в себе и держал. Поужинали молча.
На следующий день дежурил Кириллыч. Все гадости поутихли, отступили. Но уже к обеду Валерка завел какой-то непонятный разговор о животных и прочем...
- Вот мы, русские, лошадь не едим, а ведь она из грязного ведра пить не станет, а вот свинья жрет все подряд, а мы ее жрем и хоть бы что - туманно начал он.
- Ты это к чему? - Прищурился Витька.
- Да к тому, что вот головастиков ты не ешь, а кряковую вчера уплел за милую душу. А она ведь на головастиках отъелась, вон какая жирная была.
- Сам ты головастик!! - Заорал Витька и, схватив спиннинг, пошел к реке. Кириллыч, лежа у костра, что-то писал и чему-то улыбался. Чашку свою он вымыл сам, и дежурство его закончилось.
Утром Валерка встал рано. Мы не спали, мне, как и всем нам, всегда нравились эти минуты, когда кто-то там, у костра, варил, жарил, а ты мог еще минут тридцать поваляться, понежиться.
- Ведра полные, подъем, бродяги! - Бодро позвал Валерка.
Мы разом вывалились в прохладу утра, к костру. Минута ошалелого молчания и истерический хохот четверых обросших, уже неделю не улыбавшихся мужиков потряс тайгу.
На пеньке высилась горка лепешек, а рядом стоял мой, заляпанный тестом ковшик!
Обычно в парке, на танцплощадке, все наши "бродяги", как мы тогда себя называли, собирались в одну "кучу". Походы, особенно категорийные, сближают людей и после одного - двух походов ты не можешь быть "и не друг и не враг". Человек или уходил от нас насовсем, или, чаще всего, находил среди нас и друзей и любимых. В такие вечера всегда вспоминались какие-нибудь курьезы, случаи, время проходило интересно, весело.
Варька постоянно оглядывалась - не было Лешки. Заметив ее нетерпение, я подумал, что скоро в стане холостяков поубавится народу, так романтично возникшая любовь не могла исчезнуть вдруг, запросто. А вот и Лешка, всегда "с иголочки", с улыбкой.
- Ну, кто сегодня гляделки вылупил? - Вместо приветствия спросил он.
Взрыв смеха был ему ответом. Слегка смутившаяся Варька прижалась к его руке...
Я тогда шел замыкающим и поэтому мог видеть все как на экране. В группе было человек пятнадцать. Мы шли, по-моему, вдоль реки Сольвы. Традиционный майский поход по Северному Уралу нашей школы инструкторов. Местами много еще лежало снега, шли без лыж, донимала талая вода и поэтому, берегом реки, по осевшим и твердым сугробам, старались до обеда проскочить как можно больше. Наверное, когда человек торопится, он и находит себе приключения. Так получилось и с нами.
Варька с Лешкой шли в середине цепочки. Лешка так тайно любил Варьку, что все это знали, и ни кто не оспаривал места рядом с ней. Лешка же не сводил с нее глаз, правда и было на что посмотреть... Слишком близко подошли к обрывчику ребята в голове колонны. Река уже вскрылась, и все с интересом смотрели, как льдины ломали кусты и лопались на перекатах. Зрелище, весьма редкое, скрашивало напряженный ритм хода. По твердому намету прошло человек восемь, и только на него ступила Варька, как вдруг снежная масса, охнув, осела и съехала в омут, конечно вместе с нашей красавицей. Варька медленно погрузилась в воду по шею, подняла руки, словно хотела плыть, и тоненько завизжала, видно талая вода поубавила у неё голоса. Лешка не думал ни секунды, он как будто ждал этого! Сбрасывая рюкзак, гаркнул на весь лес:
- Держите за ноги! - И, упав на живот, скользнул к воде.
Ребята еле успели ухватить его за одну ногу. Быстро взявшись за руки, закрепились за дерево. Кто-то торопливо вытаскивал из клапана рюкзака веревку. Лешка схватил Варьку за руку и за лямку рюкзака.
- Тащите - крикнул он, а голова его уже коснулась воды.
Сперепугу парни рванули так, что они с Варькой вылетели из воды, как пробки от шампанского. С полминуты оба сидели на снегу и глядели друг на друга, затем Лешка вскочил и скомандовал:
- Раздевайся! Завхоз - водки! - А сам шагнул к рюкзаку, вспомнив о новеньком пушистом свитере, в котором же Варька согреется сразу и вообще, это же самый теплый свитер, для нее это же сейчас...
Раздевали Варьку всей группой, Да так быстро, что еле остановились, когда на ней остались одни плавки. Затем парни с сожалением, под натиском девчонок отвернулись, дальше было их дело. В это время Лешка и достал свой "самый-самый" свитер. Не обращая ни на кого внимания, подошел к Варьке, протянул свитер, и... Слова застряли у него в горле!
На фоне реки, на чистом белом снегу, на живописной куче мокрой одежды, облитая майским солнцем стояла прекрасная нагая нимфа! Сине-зеленые лапы елей так отчетливо вырисовывали ее контур, что она казалась неотъемлемой частью этого пейзажа. У Лешки дух захватило... Он даже подумать не мог, что Варька так красива! Он не верил, что это она и знал, что это она, и не мог на нее наглядеться...
- Ну, чего гляделки вылупил?! - Вдруг крикнула Варька и влепила ему пощечину...
- На вот... теплый он - пробормотал Лешка, возвращенный в действительность таким экстравагантным способом, и пошел к рюкзаку. Затем повернул к Людмилке - завхозу, взял из ее рук полкружки водки, приготовленной для "утопленницы", залпом опрокинул в рот и долго молча сидел на развязанном рюкзаке, не обращая внимания на истерический хохот всей группы.
Вечером так получилось, что мне пришлось невольно подслушать, наверное, самое необычное объяснение:
- Леш... Ты извини... Ты меня из воды, а я...
- Да ты что? Да я бы под розги лег, если бы еще... Хоть краешком глянуть...
Байдарки тихо скользили по омутам таежной реки. Грести просто было лень. Времени - избыток. Группа опережала график на два дня. Река несла брезентовые суденышки со скоростью около четырех километров в час. Ребята разглядывали берега, кто-то лениво взмахивал спиннингом, на второй байдарке лузгали смолистые кедровые орешки. Редкие заломы заставляли немного встряхнуться. Вдруг на первой байдарке что-то заметили и пристали к песчаной отмели. Собрались все пять байдарок. На мокром песке отчетливо отпечатались внушительные следы хозяина тайги. Он прошел по самому краю воды неторопливым мелким шагом, словно проверяя свои угодья. О присутствии медведей мы знали уже третий день. Дело в том, что западносибирские реки петляют по тайге такими причудливыми кренделями, каких человеку и не придумать. Можно переночевать под приметным высоким кедром и, отплыв от него утром, благополучно вернуться к нему же вечером, только с другой стороны. Вот уже три вечера на берегу подавал голос Михаил Потапыч, и у нас сложилось впечатление, что это один и тот же зверь. Поэтому картина свежих следов подействовала сильно. Видно у него сложилось о нас мнение, будто мы ему очень надоели. Конечно, для вида все храбрились, но из имеющихся четырех ружей ни в одном стволе давно уже не было ни одного дробового патрона. Есть несколько, без преувеличения писанных кровью, походных правил, которые в подобной обстановке нарушать не рекомендуется. Поэтому, когда из-за поворота показался очередной залом, и Володя собрался его осмотреть, я, как командир группы, напомнил ему:
- Один не ходи.
Шустрый Володька быстро выпрыгнул из байдарки, потоптался на берегу, поджидая своего медлительного напарника и, крикнув ему "догоняй", скрылся за кустом.
Подобный поступок, да еще после напоминания, выглядел как вопиющая безалаберность. Байдарки приткнулись к берегу одна за другой. Парни критически поглядывали на залом, оценивая его сюрпризы. К тому времени мы научились уже и прорубаться сквозь них и, вообще, спускать их по течению, обгоняя на поворотах.
Бабах! Грохнуло вдруг за кустами. Пулей вылетел я из байдарки, не помню, как и ружье схватил (и не я один).
- Из виду не терять, двоим остаться - крикнул я и бросился за кусты.
Миша уже бежал впереди. Метров через пятьдесят мы выбежали на песчаную косу. Река делала плавный правый поворот, и видимость была не более пятнадцати метров. В начале косы валялась Володькина штормовка, немного поодаль - шляпа, в конце косы - рубашка и патронташ. Осмысливать было некогда, мы бежали изо всех сил. Через несколько метров мы увидели сапоги и ружье, затем брюки...
- Да что он его раздевает что-ли - буркнул кто-то за спиной.
Я и сам ничего не понимал, автоматически отмечая, что одежда брошена как попало, но не порвана, ружье оставлено в спешке, но стволами на валежине. Тяжело бухая болотными сапогами вылетели на длинный плес и... Увидели Володьку. Он плыл к берегу, смешно, по-собачьи, загребая руками и держал в зубах огромного глухаря!
Вот такие моменты неповторимо прекрасны. Жаль, что никогда не удается сфотографировать подобную немую сцену. Конечно же, не плохо было бы записать и на магнитофон, как мы оценили этого горе-охотника, но уж очень прочная понадобилась бы пленка.
- Тьфу ты! Чтоб тебя... Путних-то людей и, правда, медведи заедают, а этот, прости Господи, ни хрена с ним не сделалось! Купается видите-ли. Приспичило ему - собаке!
- Ну как августовская водичка в Сибири?
- М-м-м-муму - мычал в ответ Володька, пока не выбрался на берег. Затем, отбросив глухаря подальше от воды, запрыгал, не то от холода, не то от возбуждения.
- Я т-т-только - з-за кккуст, а он ка-а-ак ввымахнет! В двух шагах! Н-н-ну, ддумаю, к-к-кконец! Да сперепугу из двух стволов, нне целясь и вввыпалил! А он вввозьми ддда и упппади в воду - прыгал, рассказывая, Володька.
- П-п-пока ппонял, что нне ммедведь, он ужжже попплыл ппо течению.
Ну, я же п-п-первого гглухаря в жжжизни еще... Жалко здорово стало. Б-б-ббегу и ввижу, что он все дальше от бберега, н-н-ну вот и п-п-поплыл!
- А я думаю, нафига он тебя раздевает, медведь-то, гурман должно быть - ехидно заметил Миша.
Во второй половине дня подъем кончился, а к вечеру тропа заметно пошла вниз, чувствовалось приближение реки. Пешая часть похода заканчивалась. Юрка уже мысленно строил плот и прекладывал на его деревянные плечи это проклятую "сырую тяжесть рюкзака", придавившую его к земле. В настоящей тайге он был первый раз, хотя, как и всякий парень городской окраины, знал и лес, и комаров, и ценность топора. В походе ему нравилось все. Он пребывал в состоянии постоянного счастья, с удовольствием делал всякую работу и, как каждый начинающий, состоял в должности "ты-бы", ты бы сбегал, ты бы принес и так далее. Поэтому, когда все сбросили рюкзаки, и командир похода сказал - тут мы будем жить - Юрка взял ведра и отправился по воду. Тропа, по которой они шли, привела к устью ручья, впадавшего в реку. Река была шагах в тридцати, а здесь, на поляне, слышалось журчание воды в зарослях смородины. Юрка пошел к ручью. Он уже привык к сибирским неожиданностям, но то, что увидел...
Ягод смородины было столько, что подумалось - а настоящие-ли они? Крупные, черные, уже переспевающие, они просились в ведро или в рот, причем немедленно. От первой горсти Юрка зажмурился, вторая полетела в ведро. Так через горсть он и продолжал свой неожиданный пир, предвкушая удивление ребят, когда принесет полведра этого чуда. Собирал, даже не сходя с тропы, медленно приближаясь к журчащей воде. Вот и последний куст, пора возвращаться, ждут ребята воду. Обошел, не задевая гроздья, загреб еще горсточку в рот... Над водой нависла какая-то странная коряга с выполосканными дожелта кореньями.
- Чего только нет в этих дебрях - подумал Юрка, опускаясь на корточки в трех шагах от коряги, чтобы попить и набрать воды.
Коряжина вдруг шевельнулась, и он увидел два больших, уставившихся на него глаза! Время вдруг пошло медленно-медленно. Так бывает во сне, когда нужно бежать от погони, а ноги чуть двигаются. Коряга, фыркнув водой, качнулась и поплыла вверх, вместе с желтыми кореньями и мохнатым пнем. Затем еще какие-то палки, с треском вырвавшись из грязи, полетели вверх вместе с листьями и ветками противоположного куста. Что-то огромное, коричнево-серо-белое взметнулось над Юркиной головой, зависло, махая серыми палками. И вдруг это что-то начало поворачиваться приобретая бурый цвет...
- Нечистая сила! - С ужасом подумал Юрка, сжимаясь в комочек, и потянул на голову пустое ведро. Всех таежных зверей он знал, это было что-то мистическое!
- Вот почему ягод много - мелькнула в голове лихорадочная мысль, и он впервые пожалел, что не знает ни одного святого слова от оборотня, кроме "иже еси". Ошалевшими от страха глазами он проследил, как это громадное нечто с треском проломило кусты и исчезло в веере листьев.
- Юрка, ты чего там воюешь - позвали его с поляны и вернули в мир действительности.
- А-а-а-а! - Заорал он запоздало и, бросив ведра, кинулся назад, на чистую, светлую поляну.
Вид его был настолько дик, что все замерли от неожиданности, а Виктор рывком схватил ружье и щелкнул предохранителем.
- Что, Юра, в чем дело - подскочил командир.
- Н-н-н-нечисть какая-то! Как вверх п-п-побежи-и-ит! И ягоды ра-а-азве-е-есила, зар-р-р-раза! Заманива-а-ает! Знает ч-ч-что м-м-молодой я !
Виктор с ружьем наизготовку скрылся в кустах.
- Да ты чего, Юра? Какая нечисть в тайге? Да тут же все понятно, все просто. Это в городе бояться надо, а здесь... Ну пойдем, посмотрим, что там, вот и Виктор не стреляет, а значит и нет никого.
- А-а-а-а! М-м-может она его слопала уже? Или в эти... Ягоды переделала? Ка-а-ак выскочит, да палка-а-ами зама-а-ашет! А пенек-то мохнатый и гляди-и-ит! - Старался объяснить Юрка, и видел, что не понимают его, а самого начинала бить нервная дрожь.
Из кустов вышел Виктор, ружье на плече, в руках ведро.
- Мужики! Да тут полведра такой вкуснятины, сейчас вам плохо станет - объявил он - от таких ягод и правда крыша поедет.
Юрка в ужасе смотрел на крупные черные ягоды, в голове у него все смешалось.
- Вить, а оно где? - Спросил с опаской.
- Кто оно? Мясо-то? Убежало, чего ему ждать?
- Ка-а-акое м-м-мясо? Чего издева-а-аешься? - Обиделся Юрка - с палками серыми коряга и глядит, говорю! Где она!?
- Да лось это, Юра, пил он тут, а ты его напугал, вот и он тебя, наверное, тоже напугал.
- Чего он лежа что-ли пил-то? С похмелья еще скажи, голову мочил в холодненьком ручейке!
- Так он же всегда на колени встает, чтобы попить! Иди сам следы смотри, если не веришь! - Начал перегреваться Виктор.
- Ч-ч-чего? Туда?! Да нафига они мне твои следы! Чтобы я еще туда пошел, да ешьте сами ягоды эти!!!
Юрка замолчал. Способность соображать медленно возвращалась к нему. Дрожь не унималась, накатывала какая-то противная слабость.
Легкий июльский ветерок сдувал гнус и ласкал наши загоревшие лбы. Весело потрескивали головешки какого-то диковинного уссурийского дерева, дежурные готовили ужин. Сегодня у нас был гость! Само понятие гость имеет несколько другой смысл, когда гость появляется у походного костра, да еще в верховьях Бикина. Уже семнадцатый день мы путешествовали по уссурийским дебрям. Пешую часть закончили перевалом хребта Сихоте-Алиня, а сейчас, вот уже скоро неделю, пробирались на плоту по своенравной и неповторимой реке Бикин. Сюрприз за сюрпризом преподносил нам Бикин, испытывая не только наше плавучее сооружение, но и нас самих на прочность. Река то разливалась метров на сто и спокойно катила воды свои, то сопки сжимали ее, начинали вертеть с юга на север и, после крутого поворота, уходила она под дикое нагромождение коряг, деревьев, всякого хлама. Природное сооружение такое называют местные жители заломом. Каждый залом имеет свое имя: Амба, Метахеза, Большой Паук... Представьте себе с какой скоростью летит вода сжатая сопками со ста метров ширины до тридцати. Но это еще не все, эти тридцать метров перегорожены заломом, и только где-нибудь, у самого берега, есть маленький проходик, метров пять всего! Две трети воды уходят под залом. Все, что попадает туда, больше не возвращается на свет божий... А одна примерно треть, как в трубу, несется в проходик. Вот это и есть дорога в жизнь потому, что прямо, под залом - дорога в рай... Или ад... Кому что там предписано. Пройдя один такой залом самостоятельно, мы дружно решили, что нам просто почему-то повезло. Наверное в это время и в рай и в ад была большая очередь... Заскучали, конечно. В походе пятой категории гида не положено, спросить не у кого, на то она и высшая категория сложности. А по рассказам местных охотников километров через шесть был уже следующий залом - Амба. В переводе на русский язык - Тигр. И от этого названия становилось так уютненько, что звук лодочного мотора на реке прозвучал для нас сладчайшей музыкой!
И вот он наш гость! После шквала вопросов все немного успокоились и проявили такую любезность к гостю, что ему стало не по себе. Говорил он с сильным акцентом, но довольно прилично. Становье свое организовал быстро и умело, с удовольствием слушал наши рассказы, и тоже наверное был нам рад.
Пока готовился ужин, осматривал наш плот, цокал языком, что-то бормотал по-своему. Но вот сели обедать, командир достал из загашника "валютную" бутылочку... Гость с удовольствием принял "наркомовскую", затем вторую и потекла беседа. Неторопливая, плавно-спокойная беседа у костра.
Зовут его Егором, фамилия Канцуга. На Бикине и родился, и вырос, и живет все время. Только вот в Финляндию, да в Германию, да еще в Манчжурию ездил.
- Слушай, дед, поездки какие-то у тебя странные да дальние?
- Так ана мнока наса естила, орося-та, руски тоса естила, на вайна са естила. Снасяла финка ваивал, патом немис ваивал, патом ипонис ваивал...
- Матерь божья! Так ты, дедуля, три войны отвоевал!?
- Три канесна...
Дежурный подал гостю полнехонькую чашку рисовой каши с сушеной тушенкой - раздобрился завхоз ради гостя. Кто-то из ребят бросил в реку опорожненную бутылку и, конечно, по дурацкой российской привычке, надобно стало ее расстрелять. Грохнул один выстрел, второй, бутылка качалась на волне метрах в семидесяти. Не, щас не разбить! - Определил Санька - далеко да и волна.
Дед видно после "наркомовских" решил тряхнуть стариной, потянулся за карабином, прищурился на бутылку, потом как-то бочком вскинул карабин... И больше мы бутылку не видели! Выстрел нас конечно поразил, так мог стрелять только мастер!
- Ну, дед, опасный же ты однако человек, наверное на войне много немцев ухлопал? - Спросил зачарованный Санька.
- Так ана срасу ни сситала, патом стука твести пыл, триста наверна пыл. Я снайпирка ваивал.
Впервые нам довелось увидеть живого снайпера, да еще со счетом двести или триста врагов! Это же легенда какая-то! А ороч между тем встал, поставил в воду чашку с кашей, затем принес из лодки какую-то жестянку...
- Что, горячая?
- Буда...
Подойдя к полузатопленному вековому вязу, оторвал кусок коры, поковырял чего-то в гнили, намотал на локоть нивесть откуда появившуюся леску, забросил под корневище... Рывок, и на песке забил хвостом здоровенный ленок!? Все это произошло так неожиданно... Дед принес свой топорик, котелок, разрубил ленка на несколько частей, наложил в котелок какой-то травы, поставил стоймя куски рыбины, посолил и придвинул к огню.
Окончательно добил нас тем, что вывалил в жестянку рисовую кашу и отдал своему "Миске" - здоровенному лохматому псу!
- Ну ты, дед, даешь! - ошалело проговорил Миша, заядлый рыбак.
- А что ты сказал "буда", это по-вашему горячо, да?
- Как на русски переватить? Буда, это, ну... Сыть мосна, катить мосна, тока тика-тика.. Савсем патиконька.
Ох и хохотали мы над этим объяснением! Через несколько минут, дружно помогая деду управляться с остатками рыбины, зачарованно слушали его по детски наивный и бесхитростный рассказ. Ломались воспитанные в нас представления о многих вещах, многое открывалось в неожиданной простоте своей и порой страшной нелепости...
- Наса орося на вайна симой сапирали. Русья сваи ни тавали прать... Пасиму ни тавали? Тама трукой русья тавали, новый, а стриляит плока. Камантира рукаится: пасиму та русья ни прал, трукая русья ни прал, пасиму стиклянный муска ни прал, пасиму прастой муска лутьсе, патом плювал. Каварит телайте как васа ната, а сирис пять тней мая сапка ни папатаите - тюрьма пайтете! Я твинатсать русья пасматрел - атин всял. Тва раса стрилял, камантиру скасал: тавай сапка, паставь талико. Камантир сапка новый, талико, талико паставил, мала-мала витать. Атин рас стриляй, русье систить сатись. Камантира каварит прамасал, стриляй иссе рас. Я каварю сасем типе тва тырка на атин сапка? Ити сапирай, кватит. Патом камантира все орося саставил стрилять, тока свой сапка кастый. Патом мнока вотка пиринес, тва тень пили вотка орося. Патом ваивать паекали, финка ваивать паекали. Трукой камантира скасал - нината орося стрилять усить...
Финка каросый силавек. Карасо ваивал. Терева сятит и ситит, стриляит патиконька. Маладес, сря никакта ни стриляит! Нось прийтет, снек закапайся, тень сматри-сматри, весирам увитис - ситит на терива. А стрилять иво салка - каросый акотник, сэлый тень клител, тока весирам увител, как карасо терива снаит, сам как терива станит! Умный вайна с финка, калавой ваивать ната. Тока умный вайна нету, ана всикта клупый весь! Пасиму атин силавек насяльник, трукой нет? Пасимиу атин силавек трукой каварит: пайти и упей вон та финка?
Ната типе, пайти сам упей иво насяльник, мне с финка-акотник сиво тилить? Пасиму иво упивать ната? Пускай ана свая терива ситит, я иво тайка ни пайту ана и стрилять миня ни путит.
Замолчал дед Егор. Узкие щелочки его слезящихся глаз неотрывно смотрели на костер, будто видели там сугробы и финского снайпера на вековой ели... Молчали и мы, воспитанные на пионерско-комсомольском питании, когда всем все ясно. Неграмотный дед показал вдруг войну совершенно с другой стороны. И действительно. зачем этому орочу финская или карельская тайга, зачем отбирать ее у кого-то, когда своей родной уссурийской вон сколько. Полмесяца идем а еще и середины не видать...
- А патом коспиталь папатал, раненый пыл... Малатой пыл, клупый, мала-мала линивый. Са пинек пирятался, ямка капать ната пыла, ни стал капать.Немис тосе карасо стриляит, наверна тосе акотник. Как рас нимнока мая сатниса витна пыла, ана тута пулька прасал, мая станы тырка телал. Польна! Всавать никак нилься, станы мокрый, крофь мнока писал. Мала-мала сапсем ни прапал. Сатниса пыстра старовый стал, апратна ваивать паекал. Привесли трукой места... Русье пальсой-пальсой, тва калиса тасе есть.Каварит три силавека стрилять путите. Кута стрилять? Ни витать ни каво... Папал или нет? Я каварил камантир: такой русье ни путу стрилять, тавай пинтопка, харасо путит. Камантир савсем плока слава каварил, матирок слава каварил. Сарай миня пасатил, каварил утра путит - састрелит миня, тисиртир называл... Я сарай савсем мала сител. Тырка клител, камантир пальсой пириекал, станы с красный паласа... Я ноктем ямка капай-капай, камиска прасай, сисавой камиска сматрел, я к пальсой камантир катил. Пальсой камантир напука-а-а-ался! Сильна напукался, пелый стал. Патом толка с орося раскаваривал. Мая камантира звал, матирка слова каварил, кромка так. Утрам тал мне русье-пинтопка, паставил пратсикар сиреприный талико, стриляй каварит. Я каварил: тва патрона тавай, русье сюсой, как стриляит, кто снаит? Атин патрон папропавай - пулька мала-мала лева лити... Втарой патрон пратсикара тырка телал. Салка пратсикар, сиреприная... Бальсой камантир мая рука толка сасымал, малатес каварил. Патом пумака прал, красный карантас прал, "ваивать толька снайпирка" написал. Пра сипя - кто такой написал, пратсикар с тыркай мне сапсем патарил...
Патом никакта пальсой русье ни тавали...
Катил Бикин свою кристально чистую воду к Хингану. Ночь опускалась на уссурийскую тайгу. Крупные, яркие звезды загорались в черно-синем небе... С великим удивлением и восторгом смотрели мы на человека прошедшего три войны, и вернувшегося домой, в свою тайгу. Словно бы на работу ездил он в Финляндию, Германию и Манчжурию. Да она и была для него трудной и неправедной работой эта тройная война. Понимал он ее по-своему, как бойню не нужную ни ему, ни тому немцу или японцу, которых застрелил он по чьему-то непонятному приказу. Он совершенно правильно определил, что за все три войны так и не увидел человека, которому бы действительно была нужна война.
Многое понимал он до предела просто. Далек был и от ложного патриотизма и от идей всяких. Для него сегодня проста была тайга, вчера так же проста была война. Ошибка на охоте могла стоить жизни, ошибка на войне уже чуть не стоила жизни... Удивительно просто ответил на наш вопрос о наградах:
- Миталька-та? Есть миталька. Атнака стука тесять есть... С винтикам стука пять есть, с пулавка есть... Внука икраит... Спать тавай. Савтра рана павису Ампа сматреть, атнака ни пасматреть - ни прайти, фанкули путит.
- Как фангули?
- Сапсем калавой внис, пат салом...
И он пошел в свой "камарник", старенький, весь в заплатах ситцевый полог на двух палочках, поставленный рядом с лодкой. Победитель финов, немцев и японцев...
Случилось это на той злополучной Куме, где мы прошли массу испытаний. Уже была позади проблема несовместимости, закончившаяся хорошей проповедью нашего опытного командира. Уже разломали мы вдрызг наш неповоротливый катамаран, налетев на топляк, и продолжали путь на подобранной в заломе полугнилой лодке. С трудом заведя утром мотор, старались не глушить его до следующей заправки. Вобщем приспособились и шли довольно сносно. Место, на котором развернулись события, называлось ласково Ландинка. Подошли мы к вечеру к красивейшему яру. С реки он выглядел особенно приветливо потому, что стояла над обрывом добротная, крытая толем избушка. Пока я возился с двигателем, перекрывал все краники, привязывал лодку, ребята убежали на крутой берег, к избушке. Когда я поднялся туда, они шепотом спорили:
- Да они, я тебе говорю!
- Да не может быть, уж очень большой, не похоже...
- Ну а кто же еще так может сделать?
- А черт его знает, но не они...
- Кто же это там, а - спросил я, почему-то тоже шепотом.
- А ты посмотри сам - ответил командир.
Я заглянул в полуоткрытую дверь. Под потолком висел огромный шар серого цвета, величиной с хороший цветной телевизор. Вокруг шара летали насекомые, лохматые, желто-черные и страшные еще оттого, что гудение их казалось, пропитано глухой угрозой. Конечно же, это были старые знакомые - шершни.
Накрапывал дождь, изба нам нужна была позарез, но уж очень серьезные хозяева в ней поселились, чтобы решиться на захват. Мы потихонечку ретировались и стали советоваться. Положение, конечно, щекотливое. Просто так они избу не отдадут - будут драться. Я же хорошо помнил, как такой шершень с одного удара сшиб с копны нашего соседа дядю Мишу. Конечно, один укус еще переживешь, но в тайге приходится быть втрое осторожным, докторов там нет и до ближайшей больницы транспортировать пострадавшего смысла особого тоже может и не быть...
Поставили, значит, мы палатку под мелким моросящим дождичком, натаскали дров и стали варить ужин. А "хозяева" откуда-то прилетали, куда-то улетали и, несмотря на дождь, жили в свое удовольствие, как хотели. Но избу строил же человек! Они же ее захватили, а нас с детства учили, что захватчик должен быть наказан. После ужина забрались в палатку. В тесноте опять та же тема:
- Ну, как же так? Я - человек, царь природы, маюсь здесь как последний... А они там ж-ж-ж-ж, сволочи! Оккупанты! - Возмущался Витька - сейчас открою дверь и пальну по этому шарику из обоих стволов!
- Ну, убьешь сотню - полторы, а остальные от тебя одни болотные сапоги оставят - резонно заметил Кирилыч.
- Так не справедливо же! - Возмущался тот.
- Самое интересное, что придет кто ночью, устроится, а к утру загрызут они его. Конечно, зимой кто-нибудь уберет их, но до зимы...
Стемнело, а шершни все не давали нам покоя. Слишком уж страшна была сила у этого, битком набитого "мессершмидтами" шара. И начали мы помаленьку разрабатывать операцию по захвату жилья. Для начала вытащили из рюкзака клеенчатый мешок, привязали к нему ивовый обруч, и получилась ловушка-западня. Затем, по общему решению троих членов группы (командир уже спал, запретив нам и думать о сражении) определили в нападение представителя морской пехоты в недалеком прошлом - Витьку. Замотали ему голову тряпками и портянками, на руки одели варежки. Он должен был ворваться в избу, надеть на шар мешок, и выскочить в двери. Валерка завязывал мешок и волок его к реке. Я должен был светить и направлять действия войск.
Когда мы пошли "на дело", Валерка замешкался в палатке, да так больше и не вылез оттуда... Витька распахнул дверь и с криком, который употребляется только в морской пехоте, бросился внутрь. Я засверкал зажигалкой, которая только что отлично загоралась, но тут... Вобщем не загорелась вовсе!
Витька стал надевать мешок на шар, попутно прижимая жужжащих в темноте шершней к полу матом. Одел он мешок довольно быстро, только схрустело, но оторвать от потолка его никак не мог и запросил подкрепления.
- Не могу! Привязан он что-ли? Да как они его привязали-то, чем? Давай скорей, режь ножом, гудит гад над самым ухом, сейчас врежет, тогда мешок брошу!!! - Завопил он в отчаянии. Мне совсем не хотелось участвовать в боевых действиях, но совесть поборола страх и я, как мог медленней, рванулся в кромешную темноту избы... Шар был привязан к потолку и очень крепко (потом, днем мы разобрались - медной проволокой). В темноте я шарил руками, чтобы не полоснуть Витьке по пальцам ножом. Нащупал проволоку и с трудом перерезал ее. И уж тут-то мы дружно и организованно ломанулись из избы! Только дверь состукала! Выскочив сразу свернули влево и залегли. Над нами пронеслись несколько штук сторожевых (а может один) но было очень страшно... В мешке стоял сплошной гам, я бы даже сказал мат, там все гудело и жужжало! Наскоро замотав горловину мешка заранее приготовленной веревкой, мы кубарем скатились в темноте к реке, и затопили мешок под лодку. Назад возвратились героями! Посидели у костра, рассказали друг другу о своих, наилучшим образом проявленных, качествах, и нехотя полезли в палатку. Командир спал, как всегда, мертвецки. Валерка отвратительно сопел и делал вид, что тоже спит.
- Командир хренов! Хоть бы плеснул по грамульке из фляги после боя, так нет, дрыхнет - с добродушной злостью пробурчал Витька засыпая.
Утром дождя уже не было. Встали мы с Витькой раным-рано, не терпелось посмотреть, как там наши утопленники. Поскольку в мешке все еще шевелились страшные пленники, решили их не трогать. Кирилыч уже развел костер, когда мы вернулись к палатке.
- Миша, - вдруг начал Витька - мы ведь вчера кончили шершней-то.
- Как кончили? Я же говорил не трогать.
- Так все нормально, только мы их утопили вчера, а сегодня они как-то вылезли и на носу лодки сидят, роем... Крылья сушат, прилетят, наверное, скоро обратно...
- Чего?!! Заразы! Сворачиваемся! Быстро! - Завопил Кирилыч - олухи поганые! Да если они обсохнут, нам же во всей тайге места не найдется спокойного! Забирать все, что можете и вон туда, бегом!
Мы с Витькой покатились с хохоту. Вид у командира был, конечно, неповторимый. Не видел я его таким ни до, ни после того. Поняв наш подвох, он пошел к берегу, внимательно проверил все и только потом разрешил нам спокойно позавтракать. Валерку мы обозвали предателем и посадили в избу, добивать заблудившихся.
Оказалось, что человек подвесил к потолку мешок с сахаром, и не проверил что в окне была дырочка. Вот шершни и нашли мешок, и свили вокруг него свое страшное жилище. Долго еще потом вспоминали мы эту операцию. Это был единственный случай, когда командир обозвал свою группу заразами.
Около десяти часов вечера позвонили. Я открыл дверь. На лестничной площадке стояли два парнишки и три девчонки.
- Вам кого?
- Нам Скутина.
- Я Скутин, проходите.
- Да не, мы ненадолго, можно и тут.
- Давайте тут.
- Татьяна Ивановна сказала, что в городе вы лучше других знаете, как в походах проводится посвящение в туристы. Вы не могли бы прийти завтра в школу в шесть вечера, и рассказать нам как это делается. Ну, то есть, как это у вас было, потому, что мы тоже в поход пойдем и, вобщем нам в план нужно...
- А кто это такая Татьяна Ивановна и откуда она меня знает?
- А она тоже в походы раньше ходила, а сейчас наша классная дама, то есть... Ну, классный руководитель.
- Вечер у меня как раз свободный, конечно я приду, а вот Татьяну Ивановну я, наверное, не знаю.
- Ну, так и хорошо, досвидания!
И они горохом сыпанули с площадки, а я весь вечер думал о загадочной Татьяне Ивановне. Конечно, было и посвящение, конечно, мы его не записывали в план, не заорганизовывали, у нас все было экспромтом, своеобразно, неповторимо и, как всегда, на грани...
В дверях своей родной школы я появился с точностью до минуты, ребята ждали, заторопили в раздевалку и в зал, где уже сидел весь класс. При попытке усадить меня на первый ряд сознался, что был двоечником и никогда кроме последней парты ни где не сидел. Немного осмотревшись, спросил у одного из моих опекунов:
- Слушай, а Татьяна Ивановна здесь?
- Конечно, а как же!
- А она где?
- Да вон же около стола стоит.
Силы небесные! Около того самого стола стояла... Танька Савельева!
Ах ты, холера ясная! Так как же это я буду рассказывать процедуру посвящения? И пока на сцене разворачивалось официальное действо, память рывком перенесла меня на тринадцать лет назад, на Северный Урал, на живописный яр в слиянии Козьей и Каквы...
Зачетный поход Артемовской школы туризма проводился всегда на Северном Урале в начале мая. В середине маршрута устраивалась дневка, готовился праздничный обед, надевались конкурсные наряды, готовились фирменные блюда, вобщем заняты были все до предела. А потом, с обеда и до поздней ночи, гудела тайга от нашего хохота, песен... А при свете вечернего костра и проходило посвящение в туристы новичков. Трудно вспомнить, кто его придумал, это посвящение, но...
В группе тайно назначался соглядатай, который собирал крамолу на каждого новичка. К крамоле относилось все, что человек хотел бы спрятать от посторонних глаз. Затем, общим собранием выбирались прокурор, защитник, палач. Судья назначался командиром, и сам выбирал себе телохранителей. И вот около костра садилась троица: судья и два телохранителя. Судья мог одеть все, что ему заблагорассудится, телохранители же обязательно должны были быть свирепыми, криволапыми и волосатыми. Приглашался прокурор, который оглашал список непосвященных, появлялся защитник и обязательно около пня-эшафота палач. Скурпулезно, с пристрастием разбирались под общий хохот все деяния непосвященных. Каждому новичку давалось не только "наказание" но и несколько добрых советов. Особливо задиристым прописывались розги. Виновник прижимался к пеньку, задним местом вверх, рядом ставился его рюкзак, которому и доставались розги...
- Девица незамужняя, при фигуре, с вертлявыми глазами и задом, мещанка Савельева Татьянка! - Проорал я на всю поляну.
Мещанка Татьянка, хоть и не была первой, все равно выходить ко пню сама не пожелала, и телохранителям пришлось выволакивать ее, цепляясь за все места, потребные и не очень, дабы выполнить волю судьи.
- Общественный дознаватель по профсоюзно-комсомольской линии, доложите суду!
- Значит, сия девица была поведения нормального, затем стала легкого, облегчила свое поведение тем, что глядела на командира масленным глазом и воздыхала. Третьего дня, при переправе через ручей, сделала вид, быдто падает и, ухватив за шею отрока Константина, таково к нему прилипнула, что бедный Константин опосля ночью дюже маялся шевелением конечностей и скрежетом зубовным. А при отъезде из града Артемовска, крадче от опчества, облизала всю, как есть физиономию неизвестному отроку за вагоном - на одном дыхании подвел итог соглядатай, и мне показалось, что дай ему волю, так и на судью...
- Кто из честного народу еще крамолу за Татьянкой знает?
И пошло - поехало! А дело было в том, что девица Татьянка мещанка и вправду была весьма соблазнительна, и многие из нас дорого бы дали, ежели бы она "крадче от опчества"... Ну а коли на всех Татьянки не хватало, то и каждый воздыхатель старался от души поквитаться. Короче говоря, насыпали Татьянке такой мешок грехов, что и сами притихли. А больше всех старался прокурор. Мужик женатый, но до Татьянки очевидно тако же не равнодушный.
- Так, а все-ли грехи твои перечислены? - Вопросил он вкрадчивым голосом инквизитора.
- Да нет еще - пискнула Татьянка из-за пенька.
- Покайся!!! - Возопил Семен Григорьевич, торжествуя.
- Прелюбодействовала, уже в походе...
Это был грех серьезный и карался за такой грех, как правило, мужчина и до предела сурово.
- С кем?! - Взвизгнул прокурор в азарте.
- С Семеном Григорьевичем - грохнула Татьянка!
- !?
На минуту над судилищем воцарилась тишина, затем как прорвало:
- Ах ты, орясина! А еще в прокуроры затесался!!
- На пенек поганца!
- Да как ты посмел, аксакал ощипанный!
Но громче всех вопили девчонки:
- Подробности, подробности-и-и-и!
Как опытный "судья" я понимал, что это кричат не ребята, а кричит, наверное, их зависть, но согласиться с ними было нужно. В воспитательных целях нужны были подробности, это раз, и не верилось что-то, это два. Скорее всего, Татьянка сводила счеты с Семеном Григорьевичем, но за что? В этом случае точен же оказался ее расчет.
- Подробности - огласил я, с надеждой уладить скользкое положение.
- Он меня целовал - вещала Татьянка.
Дело заходило далеко.
- Как, где!? - Взорвалась толпа.
- Вот тут - показала Татьянка на свою обворожительную грудь - под маечкой.
- Да вы... Ч-ч-чего?!! Да не было же этого! Да и быть не могло!! - Орал Семен Григорьевич, но никто его, конечно, не слушал, игра перешла ту грань, когда начинают играть всерьез.
Конечно, если бы Татьянка мещанка указала на рядового, по возрасту подходящего, смехом бы и обошлось, но тут явно помысел на грех со стороны мужчины был...
- Ах ты, прокурор липовый, под маечкой! А дай тебе волю так ты...
- А еще учителем работает!!
- Тихо вы, племя лесное, - начал приходить в себя Семен Григорьевич - прокурорскою властью своей назначаю девице Татьянке двенадцать розог, за возведение напраслины на должностное лицо и за мысли непутевые!
Но толпа закусила удила, да и слишком уж зацепила всех своей внешностью мещанка Татьянка.
- Иш ты, назначает, так ты же еще не судья! Ты, поганец, просить токмо могёш. Опчество требует десять розог ему и токмо две девице!
Мне нужно было срочно гасить конфликт и я, кивнув защитнику, огласил:
- Вследствии обнародованных фактов назначаю по сказанному, ибо - глас народа есмь глас божий! Палач, приступай немедля.
Палач сурово взял Татьянку за шиворот, подволок к пеньку, подумал, пододвинул свой рюкзак и положил виновницу животом на него. Походил, поправил рюкзак, затем Татьянку и вдруг, не удержавшись, нежно погладил обтянутую ластиком Татьянкину попку!?
- Охальник, отлучу от должности!! - Вдруг заорал я, вскочив с места...
Дружный хохот группы привел меня в чувство. Ну и Татьянка, ну бестия, до чего же довела всех со своими телесами, и судья на блесну клюнул!
Палач, между тем, выбрал розгу, из припасенных Семеном Григорьевичем лозовых прутьев... Резко свистнула розга раз, второй... И два удара обрушились на пень. Толпа одобрительно загудела. Палач сделал великодушный жест рукой: катись, мол, отседова, каналья! Телохранители же, не теряя времени, сграбастали Семена Григорьевича и поволокли ко пню.
- Отлучаю вас от должности ввиду прелюбодеяния, пусть и не содеяного, но в помыслах свершенного и, по настоянию опчества, назначаю десять розог, запрошенных вами для девицы сей! Палач, исполняйте!
Гулко захлопали свистящие розги по рюкзаку: раз, два... семь, восемь, девять...
- А-а-а-а! Ты что, крокодил! Совсем что-ли спятил - завопил бывший прокурор.
Палач отвесил ему последний полновесный удар куда следовало, и круто мызнул в кедрачи...
- Вас зовут! - Тормошил меня сидевший рядом парнишка - вон и Татьяна Ивановна тоже зовет.
Я медленно шел к столу, еще не соображая, что рассказать этим любознательным ребятам.
- Петр Иванович расскажет вам, ребята конечно не подробности а сам принцип, как все связанное с посвящением организуется. Жаль, что времени у него совсем мало. Пожалуйста, Петр Иванович - обявила Татьяна Ивановна и пошла на свое место в пятом ряду.
Это шла не Татьяна Ивановна, это шла от пня прежняя Танька... Я смотрел ей в спину (каюсь, ниже спины) и...
Верховья Конды оказались заповедным краем непуганых зверей и птиц. Сама Конда начинает свой медленный бег в необъятных болотах Западной Сибири маленьким, неприметным ручейком, а проходимой для байдарок становится уже около станции Кондинская. Верховья отличаются от всех петлястых речек обилием заломов. Планируя сплав, мы рассчитывали пройти речку Эсс до слияния с Кондой, за пару суток, но буквально на первых же километрах поняли, что ввязались в серьезную, изматывающую борьбу с девственной природой. Девять дней упорного труда понадобилось, что бы выпутаться из этой истории. Конечно, мы не уложились ни в какие графики, но приобрели неоценимый опыт прохождения заломов. В шутку и всерьез называли себя бригадой по расчистке западносибирских рек. Поразило нас и обилие дичи. При наступающей цивилизации все живое сохранилось только там, куда не может добраться охотник на моторе, а поскольку современный охотник пешком ходить не очень-то стремится, всякая таежная живность чувствует себя превосходно на таких вот речках, насчитывающих от верховья до устья ровнехонько шестьдесят четыре залома. Заломы, конечно, бывают довольно разные. Некоторые - просто заторы, оставшиеся от весеннего паводка, некоторые громоздятся на излучинах как свидетельство дикой, необузданной стихии. А на старых, солидных заломах, уже и березки выросли метра по четыре высотой. Проходили мы их всяко. Поначалу даже перетаскивали груженые байдарки на специальных ремнях, но скоро поняли, что при такой технологии нас хватит всего на пару дней. Потом начали переносить все по частям, как попало, скидывая обратно свои пожитки до следующего залома. Как правило, у каждого залома всегда сидела приличная стая черняти. Утка эта довольно крепкая на рану и способная нырять не хуже рыбы, часто оставляла нас "с носом", но скоро и мы поняли, как ее брать и обманывать. Обилие кедровой шишки, рыбы, всевозможных ягод, сторицей окупало наши страдания. Такие сплавы, конечно же, определяют и состав команды. Ребята подобрались хоть и разные, но влюбленные в природу до самозабвения. Вобщем-то, каждый имел достаточно времени и возможностей заняться своим делом, которое ему больше всего нравилось, кто-то ловил рыбу, охотился за щуками, которых мы за их размеры называли крокодилами, кто-то наоборот, очарованный красотами сибирской тайги, щелкал затвором фотоаппарата. Один из нас все время что-то писал в своей замусоленной тетради, а вот другой... С этим другим было довольно хлопот. Человек этот, наверное, просто поздно родился. На его долю не осталось белых пятен на карте, и он как мог, добирал неизведанное в тайге Западной Сибири. Мог он отстать от группы потому, что ему захотелось обойти вон ту болотинку, мог удрать вперед, так как при гвалте, производимом группой, вообще вся живность убегала... Вобщем назвали мы его Тыманча, в честь юного героя тундры.
Где-то на шестой или седьмой день пути остановились мы около среднего заломчика, осмотрелись, можно было просто прорубиться и провести байдарки поверху. Время было обеденное, коса белого сибирского песка, девственная чистота и, главное, мощные заросли смородины определили стоянку. В хорошо сработанной группе все делается слаженно, быстро и споро. Тыманча начал прорубать проход в заломе и скоро перетащил свою байдарку. Дежурные принялись готовить нехитрый обед. Мне же дела просто не нашлось и, очарованный крупной ягодой, я углубился в заросли со свободным ведерком. С реки задувал ветерок, и гнус не донимал. Побродив немного, я быстро набрал половину ведерка переспевающей смородины, нашел несколько сочных груздей, один подберезовик, вволю наелся и собрался, было уже к костру, как вдруг услышал хруст сломанного сучка. В тайге ничего не бывает просто так. Никто не крикнет просто так, не сломается сам по себе сучок, не плеснет вода. Имея приличный опыт таежных странствий, я осмотрелся, выбрал старый пень среди зарослей и, осторожно, как мог, взобрался на него. Смородина была выше моего роста, сейчас же я возвышался над ней по плечи. Немного погодя снова хрустнула ветка на земле, затем шагах в пятнадцати дернулись кусты. Сначала мне просто хотелось посмотреть, сейчас же я понял, что в кустах кто-то довольно серьезный, и лучше бы его не рассматривать на таком близком расстоянии... Но удрать незамеченным я уже не мог, а поскольку знал, что зверь всегда нападает на убегающего, решил ждать. Медленно, соблюдая все предосторожности, заменил в стволах дробовые патроны на пулевые, снял с предохранителя... Сомнений уже быть не могло, это медведь. Только он мог, сгибая ветки лакомиться смородиной, да и по габаритам не похоже было на лося. Медленно, но неотвратимо приближались подергивания кустов, напряжение возрастало. На восьми шагах кто-то сопел, чмокал, нагибал ветки и... ничего не было видно! Я понял - мирно нам не разойтись. Мушка чуть подрагивала, я ждал. Выстрел должен быть единственным и последним, если промажу - для меня. В пяти шагах куст смородины поплыл в сторону, нагибаясь все ниже... Из-за веток показалась сосредоточенная физиономия Тыманчи?! Он бросил в рот полную горсть крупных ягод и, потянувшись к ветке, поднял глаза... Я не знаю, каково это, увидеть в пяти шагах направленные тебе в лоб стволы, но я видел его глаза! После он утверждал, что был приятно удивлен.
Мы сидели под пеньком и дружно молчали. Дежурный уже раза три прокричал, что в ведре ни чего не осталось.
- Ну и как же ты сюда попал?
- Так река петлю делает, байдарка-то моя вот, в пяти шагах привязана. Слышу - говорите, ну, думаю, обед уже готов...
- Да, навалял бы я сейчас мяса к обеду... Пошли, где-то ведерко тут еще, не забыть бы, да не так быстро, ноги что-то не идут, трясутся.
На областные соревнования в город Нижний Тагил собирались сумбурно.
Положение о соревнованиях почта доставила, что называется, "под занавес", поэтому, нормальную команду собрать, просто не успели. Зачет производился по трем лучшим результатам и по три участника у нас было и в мужской и в женской командах, а вот четвертых искали "быстро, но долго". Уже в поезде попытались "натаскать" липовых ориентировщиков и поняли, что "не до жиру". Решение руководитель команды принял такое:
- Ты, Сима, главное - не заблудись. Пристройся к какой-нибудь группе и шлепай себе сзади, что они будут делать, то и ты повторяй. Девчонки все равно в стада собьются, как всегда, только одна в лесу не оставайся. Ну а ты, Николай, парень почти деревенский, значит, в лесу не пропадешь. Поэтому будешь у нас отвлекающим. Главное, как можно меньше говори. Вообще мало говори, а на вопросы - улыбайся.
- На какие вопросы? - Спросил Колька.
- Я уж постараюсь, чтобы они были разные - ответил наш неповторимый "командор".
- Девчонки, соберете все самые модные тряпки и свешаете на него, нарядите так, чтобы за версту импортом несло!
Потом они о чем-то долго говорили, махали руками, спорили...
Сентябрьское теплое утро распятнало гористую местность в окрестностях Нижнего Тагила, как в сказке. Какое-то очарование, я бы сказал, наваждение, есть в бабьем лете, природа как бы успевает выдать всему живому остатки тепла, света и красок перед долгой вьюжной зимой. Большая поляна гудела молодыми голосами. Эти слеты всегда приносили массу встреч, походы к тому времени в основном заканчивались, и у каждого было чем поделиться с друзьями. А друзей - весь Союз!
Судейская бригада уже разложила на столах все нужные и ненужные бумажки и по рации опрашивала контролеров. До старта оставалось минут сорок. Из общей массы народа вдруг вырвался рослый, статный парень и, как бы разминаясь, резко побежал в подъем. Бежал, играя, словно радовался тому, что у него избыток силы и стати. Мы невольно залюбовались этим красавцем. Да кто же это? Наши уральцы так не одевались. А он словно из сказки "Серебряное копытце" взлетел на горку, покрасовался, выполнил какое-то замысловатое упражнение, сжал ноги вместе и запрыгал вниз, к изумленной публике... Прыжки все увеличивались, резко менялось направление, казалось он, и земли-то вовсе не касался. Гул на поляне затих. Все смотрели на эту сумасшедшую серию прыжков, затаив дыхание. А парень допрыгал до нас и вдруг с высокого прыжка сразу на руки и головокружительный кульбит! И перед нами предстал счастливый Колька. От неожиданности мы разинули рты. На шее нашего "ориентировщика" красовался яркий шелковый платок, какая-то еще нестерпимо желтая тряпица и... Чудо того времени - германский жидкостной компас! Японский ластик васильковой голубизной обтягивал его мощное, красивое тело, старенькие кеды ослепительно белели на жухлой траве, черт-те чем набеленые. Он поулыбался нам, довольный произведенным эффектом и, отойдя к валежине, начал отжиматься.
- Миша, это что за чудо? - Спросил наш старый знакомый Борис Сергеевич - заместитель главного судьи.
Ответ нашего "крмандора" ошарашил всех еще больше:
- Да, взял вот, личником побежит пока... Кандидат в мастера, из Латвии приехал на завод недавно, по распределению.
- Тридцать пять! Тридцать шесть! - Хором считала толпа Колькины жимы. А он старался во всю, поблескивая свесившимся с шеи германским компасом. Затем, побегав еще немного, улегся на услужливо подстеленный кем-то плащ и задрал ноги на рюкзак. Галка вдруг достала какой-то пузырек и начала массировать ему ноги, поливая на ладонь загадочную жидкость. Общество было крепко взбудоражено...
- КМС, КМС из Латвии - слышалось везде.
- А вы в Ярославле на первенстве Союза не бежали? - Крутились вокруг Кольки какие-то девчонки.
Галка зыркала на них пантерой, а наш герой застенчиво улыбался и молчал...
- Номера первый, шестой, двенадцатый на старт! - Вдруг рявкнули динамики...
Соревнования начались. Ребята из трех команд сразу получали карты и, отбежав метров на пятьдесят, принимались их внимательно изучать, затем по одному резко исчезали в молодом сосняке. Вот и из нашей команды двое ушли...
Колька стартовал третьим. Когда он получил карту, у сосняка собралась группа человек в пятнадцать. Все делали вид, что работают с картами. Наш липовый латыш взял карту, бегло глянул на нее, буквально одним глазом, посмотрел на солнце... На старте воцарилась гробовая тишина. Более двух сотен человек смотрели, как стартует КМС, а он вдруг стрелой полетел в ту сторону, куда убегали и все. Кучка "изучавших карты" молча ринулась за ним.
Это была гонка! Колька летел как лось, а бегать он и, правда, умел. Миша успел где-то узнать, что первый КП - контрольный пункт, который и нужно собственно найти в этих соревнованиях - находился почти на пересечении просек и проинструктированный "латыш" смело махал через валежины. Толпа преследователей не отставала, растянувшись по просеке. На пересечении просек Колька сходу пошел на круг, он часто поступал так, когда терял заячий след на охоте, и... О чудо! Вот и КП! Отмечая карту он вдруг огорошил контролера:
- Как на второй КП вернее попасть?
- По просеке... И вправо тропочка, возле камня, прямо... Туда... - от неожиданности разболтал военную тайну парнишка.
Толпа преследователей рвала друг у друга цветные карандаши, которыми нужно делать отметки в карте.
- Догоньяйтье, сокольикьи - крикнул "под прибалта" Колька и замахал по просеке до камня.
Камень он проскочил метров на сто, круто повернул назад и буквально врезался в кучу преследователей. Их было уже около двадцати человек. На всех подобных соревнованиях новички, которые посильней, а в карте не понимают ни бельмеса, всегда "присасываются" так вот к опытному ориентировщику и как бы "едут" на нем до последнего КП, а там у кого ноги крепче, тот и первый на финише.
- Э-э-э-э! Ты куда, латыш!? - Заорали они.
- Домой! - Рявкнул Колька и поддал вдоль просеки обратно.
Вот и камень, а вот и тропка. Он побежал по ней, размышляя, соврал контролер или нет. Метров через триста толпа догнала его. Парни, зло переругиваясь, толкались на тропе, дышали в спину. Километра через два, на маленькой полянке увидел призму - опознавательный знак КП и контролера. Сзади одобрительно загудели. Он отступил в сторону и смотрел, как ребята делали отметки в картах, свою отметил последним. Никто никуда не бежал. Колька тоже не бежал, он просто не знал, куда бежать. Человек двадцать - тридцать парней смотрели на него и молчали. Они ждали, были готовы снова ринуться за лидером, который, вовсе не глядя в карту, махом нашел два КП.
- Ну что, юноши, - как мог вежливей спросил Колька - куда думаете дальше направиться? Вот вы - подошел он к рыжему, долговязому парню.
- Так щас, сориентируемся - бодро ответил тот и вперил взгляд в карту, приложив к ней компас - вон туда надо, до гольца, наверное...
- А вы как думаете? - Спросил Колька второго.
Черноглазый крепыш подозрительно глянул на "латыша":
- Ты что, экзамен решил у нас принимать, думаешь на Урале дубаки одни? Сам-то голец найдешь? А вообще лучше просекой, до болотца нужно, оттуда должно быть видно голец-то.
- Умный, но злой - сказал ему Колька - побежали до болота, раз уж ты так решил.
И они побежали, а за ними все остальные. Третий КП парнишка нашел медленно, но уверенно. Оставалось еще семь, запрятанных среди просек, гольцов и болотин контрольных пунктов вместе с контролерами. Колька знал, что ему их никогда не разыскать, он уже вдвое перевыполнил наставления "крмандора" но... Прорезался азарт соревнований! И он, так легко нашедший три КП, решил искать четвертый. Быстро сделав отметку, потихонечку шагнул за куст, пригнулся и побежал в сторону. Оторвавшись метров на сто, остановился и стал медленно, неумело ориентировать карту.
- Ну, и дальше что? - Спокойно спросили сзади.
Колька вздрогнул от неожиданности, так увлекся. За спиной стоял тот, коренастый парнишка и внимательно смотрел прямо в глаза.
- Да вот, смотрю, как дешевле обойдется...
- Вот они догонят, так дешево не будет - кивнул парень головой в сторону КП и, круто повернувшись, исчез в лесу.
- Ну, если один понял, поймут и остальные - решил для себя липовый латыш и почесал затылок.
- Витька, он куда делся, этот КМС - то? - Кричали совсем рядом.
И он побежал. Просто побежал потому, что погода была отличная, бежалось легко и радостно, да и все равно пора было и честь знать. Судя по солнцу место старта оставалось слева, но там была и толпа и он решил сделать крюк вправо, обойти их и спокойно вернуться.
- Вот он! Я его вижу!! - Загремело по всему лесу, и началась захватывающая погоня...
Колька летел, как на крыльях, забирая все правей, а толпа не хотела терять лидера. Они уверовали в этого "латыша" и рассчитывали "ехать" на нем до самого финиша. У них просто не было уже другого выхода. Более трех километров продолжалась эта гонка. Преследователи догоняли, отставали и снова догоняли его, они бежали цепью, и что-то жуткое было в этом неотвратимо надвигающемся гомоне. И вдруг Колька вылетел на четвертое КП?! Встал от неожиданности... Медведь с аккордеоном удивил бы его сейчас меньше...
- Судьба - решил он и закричал, кривляясь - э-э-эй сокольикьи, бистро, бистро! - А сам, даже не отметив карты, дал такого деру, что контролер вытаращил глаза от неожиданности.
До финиша было около пяти километров. Стоило ему только появиться на просеке или открытом месте, как сразу же начиналось преследование. Найти все контрольные пункты оказалось и вправду нелегко, и очень многие участники просто плутали рядом с ними, но "латыш" для всех был звездой.
- Уж он-то точно нашел все до одного и вот чешет как угорелый - думал каждый.
Бежать оставалось еще около полутора километров, когда вконец измотанный Колька плюхнулся на траву, чтобы немного отдышаться. Сердце колотилось на пределе. Гудели ноги, пот заливал глаза. Вот сейчас он начинал понимать, что чувствует заяц, когда его гоняют две-три хорошие собаки.
- Слушай, латыш! - Выстрелом грохнуло над головой - как девятое КП искать?
Колька от неожиданности вскочил.
- А я чего там был что-ли!? - рявкнул в ответ сперепугу и, не дожидаясь пока эти трое придут в себя, без зазрения совести дал деру.
На вечернем построении участники и болельщики образовали мощное каре во всю поляну. В центре стоял столик, около него судьи...
- Сегодняшний день принес неожиданный сюрприз - гремели динамики -
собственно произведено ориентирование и... гонки за лидером в неизвестном направлении. Несколько участников, вместо того, чтобы искать контрольные пункты, ловили мифического мастера из далекой Латвии! Хорошо, что еще до Эстонии не добежали - доходчиво повествовал судья.
- Владимиров, покажи своего липового латыша из деревни Паршино Артемовского района, все-таки впервые человек на соревнованиях.
Ребята выталкивали вперед упиравшегося Кольку. Мощное каре грохотало не менее мощным хохотом.
- В результате упорного преследования этого молодого человека, с соревнований снято шесть команд - продолжал судья - это значительно приблизило команду города Артемовского к призовому месту. Завтра в десять утра старт на полосе препятствий. Счастливо отдохнуть.
Закончился первый день соревнований.