"БЕЛОГВАРДЕЙЩИНА"

Он вошел в кабинет согласно очереди, скромно, боком, как входят все пенсионеры, которым и просить - стыдобушка, и жить дальше - мочи нет. Вежливо поздоровался, представился, сел.

- Я никогда не ходил по инстанциям, вы уж меня извините, но силенок все меньше, возможностей тоже. Всех участников Гражданской и даже Отечественной закрепили по магазинам. Хоть раз в месяц по два кило лапши получают... До сего дня обходился, а вот сейчас прошу: припишите и меня куда-нибудь. Воевал же я в Гражданскую, ранен был... Пока мог - тянулся, а сейчас - все. А старые они кому нужны...

- Петр Иваныч, ну почему так мрачно? Старость у нас законом охраняется, а насчет участников Гражданской - счет особый. Значит, мы проморгали где-то. Извините уж вы нас, дайте срок - исправимся. Вы раньше с кем говорили?

- Да не любитель я разговоров таких, и сегодня бы не пришел, да бабка запилила совсем. Пришла в магазин - соседке полную сумку продуктов наложили, а ей, значит, не дали, не приписал, говорят, поссовет к магазину. Так уж вы припишите, как положено.

- А вы со списками в военно-учетном столе сверялись?

- Так не любитель я этого, я же говорю.

- Ну, хорошо, проблемы я здесь не вижу, наверное, решим, зайдите денька через два. Мне ведь тоже время нужно. Вот сегодня семнадцать человек побывали здесь, семнадцать вопросов задали, значит, семнадцать ответов я должен дать.

- Да нет, мне не к спеху, следующая отоварка через двадцать шесть дней.

И он так же скромно, приниженно, боком выскользнул из кабинета. Посетителей больше не было. Странное чувство осталось у меня от этого разговора. Мне приходилось видеть, как и в каких условиях живут порой участники войн, всякого пришлось насмотреться, но чтобы остался вне списков участник Гражданской, такого просто не могло быть.

Я позвонил в военно-учетный стол, назвал фамилию, ответили, что такого участника Гражданской войны не знают. Звонок в горвоенкомат - с тем же результатом. Было от чего задуматься.

В поселковый Совет старинного рабочего поселка тянулись ниточками все людские беды. Сюда приходили только с нуждой. Тот, кто нормально жил и кому было хорошо, в поссовет не ходил. Правда, таких было не очень много. Однако не давал покоя факт - забыт участник Гражданской войны да еще имеющий ранение!

Закончив в восемнадцать тридцать все председательские дела, я взял бутылку вина и направился к самому уважаемому старшему товарищу - Александру Павловичу. Александр Павлович был личностью легендарной. Он стоял у истоков полка Красные Орлы, организовывал в полку пулеметное дело, так как среди призванных крестьянских парней только он один и знал, что такое пулемет и с чем его едят. В трех книгах читал я о нем. Но когда судьба с подачи КПСС забросила меня в поселек, я, наконец, смог лично познакомиться с ним.

- Ух, ты! Мать твою в четыре медали! - встретил он председателя поселкового Совета - да что же енто стряслось в родной деревне? Кака-така неминя привела тебя в мою избу?! Проходи, проходи, власть ты наша единственная, как раз и оладушки на столе!

Выставленная бутылка усилила гостеприимство и ораторские способности хозяина. К тому времени я уже знал, что в подобной ситуации первые минут тридцать-сорок о деле говорить просто неприлично. Нужно послушать хозяина, а послушать было что.

- Дак оне ить чего с властью-то изделали? Советы у партии на поводке бегают! Мы ить с коммунистами вместях за Советы дрались, а седни с председателю в ГОРКОМЕ стружку погнали! Вот ты мне и скажи, кто в районе главный, предрик или персек? То-то! Опустили вы власть, не то, что взять - удержать не смогли, опустили! Мать вашу в четыре медали!! Но не энто, я так думаю, главно зло ноне. Научили вы человека незаработану копейку получать!

А энто страшней тифу окопного. Уже-ль не видите? А ежели видите - почто сидите?!

Было до слез обидно, что ни на один из его вопросов я так и не мог дать

вразумительного ответа. Он, пенсионер, сидя в своей избе, оказывается, жил тем же чем и я, только ощущал и переживал все намного острее, потому, что это он "брал" власть, а вот мы "опустили". "Мать нашу в четыре медали!"

Спокойно Александр Павлович говорить не мог. Человек неординарный, самосудом застреливший комиссара за бегство с передовой под Сан-Донато, он все и вся делил на красное и белое, на наших и ваших, и потому, услышав мой рассказ, отреагировал весьма своеобразно:

- Эй! Белогвардейшина! Брат-от твой, слышь, в Совет за пайкой приходил, недобиток мой! - прокричал он жене, хлопотавшей около плиты.

Возбужденно начал сыпать датами, именами, номерами частей, затем стих. Посидел, отхлебнул из стопки, и заговорил, как будто махом перенесясь на пятьдесят лет назад, туда, в грозовую свою молодость, к отполированным заскорузлыми пальцами гашеткам пулемета...

- Под Голышевой я его зацепил. Оне, четверо, в разведку шли, а я в дозоре с пулеметом сидел. Ну и шаркнул. Двоих совсем... А энтот за бугорок заходил - срикошетило... Один-от дернулся в реку, водой и ушел, а энти - лежали... Опосля Петьку-то вынесли, двоих подобрали. Однако наперед по моей позиции из орудии врезали, токмо коренья полетели... Ну, да я еще с четырнадцатого году знаю: шаркнул удачно - меняй позицию, коли жисть дорога... А лечился он в Ерникове, летом девятнадцатого. Вот придет, так ты его и спроси, почто его Колчак лечил? Ерников-от в то лето за Колчаком был...

Давай, однако, допьем бутылку-ту. А жизнь, она вишь как повернет - раздумчиво продолжал Александр Павлович - как померла моя старуха, я, значит, и взял вот эту, сестра она Петру-то... На вечер не пришел, опосля заходил... Злой, говорит, ты, Сашка, человек... А кака-така у меня злость?

Я на посту был и подранка делать права не имел! Но далеко, не разглядел бугорок-от, трава думал. Конечно, наша взяла, жисти-то в поселке ему не было... А ежели бы ихняя взяла?! Значит, я бы седни паек просил!!! Тогда ить время было како - кто кого... Да и свои не жаляли. В дозор-от почто с пулеметом садили? С ним ить не убежишь! А без оружии вернешься - все, до первого забора и доживешь! Винтовка-то легкая, с ей воевать можно... А ить у пулеметчика завсегда две пути - али покойник, али герой!

Петр Иванович пришел неожиданно, на второй день, с самого утра. Видно не давала бабке покоя полная соседкина сумка. Тогда, как раз на закате

развитого социализма, вводились талоны, для людей пожилых, немощных и, в большинстве своем, заслуженных. Наверное, кто-то просчитал, что не заслуженные, даже и немощные, есть хотят все-таки немного меньше и потому не очень заслуженным, или вовсе простым талонов не полагалось. Но тут во весь рост вставал вопрос: председатель Совета, конечно, не успел ни на одну войну, а значит и не заслужил! Отсюда - он не должен пользоваться талонами и, во всяком случае, не имея приписки к конкретному магазину не должен иметь и два кило лапши. Но у ветеранов при наличии талонов не было наличия детей,

которые лапшу едят очень охотно и быстро. Без талонов же - "нема делов."

Жаловаться мне было некому и поэтому... Председатель, секретарь и прочие...

Правильно, так оно и было. Однако на всех все равно не хватало и поэтому, или как тогда заставляли говорить: в свете этого, с отставным белой гвардии рядовым я был готов.

- Что решили? - спросил он после приветствия.

- Садитесь, Петр Иванович, - предложил я - тут вопрос один уточнить нужно: вы, где лечились после ранения?

- Хорошо дело поставлено, быстро докопался - заметил он, поднимаясь и направился к выходу.

- Петр Иванович, так может мне поговорить с бабкою-то?

- А что ты можешь сказать ей, сынок?

Мне показалось, что он хотел произнести - щенок.

- Давайте посидим, подумаем - ответил я и крикнул секретарю, чтобы никого не впускала. И здесь я сказал, что думал всегда:

- Не нам вас судить. Наша обязанность по возможности обеспечить вашу

жизнь, вашу старость.

- Что-то я раньше в этом доме таких слов не слышал - сказал он и осторожно сел.

- Тех, кто мог так думать, раньше сюда не пускали.

Помолчали. И вдруг его прорвало. Видно много лет копилось, но кто же стал бы слушать, ведь на то она и барриада, чтобы разделять противоположные мнения...

- Так белые-то, почему в Голышево пришли тогда? Потому, что богатая деревня была. Земли - полно, только не ленись. Нам ведь до этой суматохи хорошо жилось, после Гражданской-то мы таки не живали. Коечно, и тогда беднота была - пьянь, она, эта родова и сегодня не вымерла. А кто работал - ни в чем не нуждался. Так вот они к вечеру пришли, а утром начали мобилизацию.

Мы тогда и слова такого не знали. Заходят во двор трое с оружием, отец только из хлева вышел, по списку читают: два сына, старшего, значит, мобилизуют... Это мой брат старший... Он и спрашивает:

- Как мобилизуют?

- А вот так вот - говорят - прощайся с родителями, иди, получай обмундировку и с сегодняшнего дня ты - солдат.

А брат уперся:

- Не пойду воевать - говорит - хоть режте, мне - говорит - жениться скоро,

лес - говорит - уж на дом вывезен.

- Решай, отец - сказал ихний старшой - мы - люди служивые, у нас приказ, да и время лишнего на уговоры нет.

- Его дело - говорит отец - неволить не могу, война не гулянка.

- Ну - говорит старшой - или в армию или к амбару иди.

- Не бывать мне в вашей армии - твердит брат - мне жениться ноне...

А сам к амбару идет... Только не дошел до амбара... Снял один, бородатый, винтовку и ударил промеж лопаток... Навскидку... Отец как сноп...

Без памяти свалился... Мать из избы выбежала... Руки в тесте, понять ничего не может...

- Ну а ты куда пойдешь? - меня спрашивают - к амбару или с нами?

Так вот и стал я колчаковцем... Да для меня в то время все одно было, что Колчак, что Филька Акулов. Это потом уже все стали грамотные да понимающие, после драки-то... Убегу - думаю - при первом же случае... А тот, бородатый как-то и говорит:

- Ты, сопляк, не дергайся, мне из тебя человека сделать наказано, со мной рядом будь. А побежишь, так я и далеко стрелять умею.

Ну а через неделю и случилась та самая разведка... Сашка-то нас и помирил, разом... Бородатому и тому, что мобилизовал, обоим хватило, а меня в плече... Затем госпиталь в Ерникове. А потом и вся жизнь кувырком пошла... Сколько раз веревку на стропиле прилаживал, порой уж вовсе невмоготу... Ан нет, не довел Господь. А жизни не было. И семья из-за меня как проклятая, вон, Сашка-то сестру еще и сегодня белогвардейщиной зовет, словно имени у нее нет. Отец так после на ноги и не встал. Да оно и лучше, не-то в лагерях бы сгинул. Сколько раз арестовывать приходили, а куда его, лежачего-то? Ну а я свои десять отсидел, а клеймо вот до сегодняшнего дня... Думал новый ты человек, не разберешься, сколько времени-то прошло... А сейчас совсем и есть порой нечего. Старуха как собака злая, особенно когда в магазине талоны эти...

Солдатка она, с четырьмя я ее взял... Больше-то за меня никто не пошел. Поднял всех четверых, а все как волчата смотрят, будто не я их, а они меня из соплей на ноги ставили! Если бы знать тогда, так уж лучше к амбару...

- А если бы Колчак? - повторил я с подачи Александра Павловича.

- Да нет, я еще в лагере разобрался, много читал там, да и учителя были знатные, не мог он победить. Народ же не понимал что происходит. А наш народ любит того, у кого кнут длинней...

Ушел Петр Иванович, ушел не приписанный ни к которому месту, где бы бабка его могла получить два кило лапши или еще что-нибудь из роскоши развитого социализма. Ушел и унес с собой целую жизнь. Сложную, непростую, полную труда и, может быть, незаслуженного позора жизнь. Наверное, брат его счастливей. Мертвые сраму не имут.

"Б О Л Е С Ь"

Надоевшие трещины на ослепительно-белом потолке больничной палаты к середине второй недели перестали раздражать Александра Петровича и, даже замысловатостью своей, наталкивали на весьма необычные размышления. Причудливые линии чем-то напоминали ему зигзаги собственной жизни, в прошлом весьма целеустремленной, но абсолютно непредсказуемой. Он любил иногда щегольнуть, сравнивая свою жизнь с биографией Джека Лондона. Действительно, было, что вспомнить на досуге. В восемнадцать лет - учитель,

потом вдруг - водитель, дворник, слесарь, мастер, партийный лидер и вот - хворый директор... А у левой трещины, этот неожиданный излом уж очень напоминает сегодняшний поворот в судьбе.

К сорока шести годам стала побаливать спина. Наверное, это была расплата за буйную туристскую молодость, за то, что всегда золотым пляжам черноморья предпочитал таежные тропы и хрустальные омута далеких рек... И вот решение: впервые поехать на курорт - полечиться. На всю оставшуюся жизнь запомнил он разговор с местным медицинским светилом:

- Так куда это мы собрались?

- На Липовку, Анна Николаевна, на радончик-с. Ваша подпись вот последняя, а завтра впервые увижу курорт!

- Дорогой мой человек, я только что впервые вашу кардиограмму смотрела, если говорить по-свойски, вам до кладбища всего две - три ванны и нужно, с вашим-то сердцем.

- !?

- Не верите, конечно, ну, что же поезжайте завтра в ЦРБ, а я вам медкарту заполнять не стану.

А в районной больнице даже и переодеться домой не отпустили, сразу на койку и в первый вечер шесть уколов... И вот после крутой мешанины производственных буден тишина, покой и эти две причудливо изломанные линии...

Никогда не думавший о собственном здоровье, а тем более о сердце, но твердо уверенный и в том и в другом, Александр Петрович сейчас чутко прислушивался к каждому его удару, с опаской выверяя ритм по карманным часам.

Эмоциональная стенокардия - таким оказался приговор судей в белых мантиях.

Человек быстро привыкает ко всему хорошему, а еще быстрей к плохому,

к тому, чего нельзя изменить. Попривык и Александр Петрович к своей немощи, которая, оказывается, давно уже давала о себе знать, хотя он и не понимал что это такое. Наверное, не должны были так просто кануть в лету одиннадцать лет директорства. Вот и телефон всегда стоял у кровати...

На соседней койке завозился новенький. Привели его в палату под руки два здоровых парняки, городские ребята с явно выпирающей деревенской сущностью - сыновья. Спал он вторые сутки. Тяжелые мозолистые руки часто свешивались до полу, касаясь потрескавшимися заусеницами крашеных досок и было в них что-то крепкое, надежное. Ночью он глухо стонал и что-то у кого-то просил. Кололи его нещадно, даже сонного. Повозившись, пробормотал нечто вроде ругательства и сел, опустив босые ноги на пол.

- Ну, брат ты мой, кажись, выспался, наконец! Это же надо, какая благодать! Ни скотины, ни бабы, ни работы, вот бы месячишко так пожить.

- Сиделка-то не болит? Тебе тут ее так обрабатывали, пока ты отсыпался, аж смотреть было страшно.

- Да разве ж это болит, вот голова с похмелья болит так уж болит, а это - терпеть можно. Даже вот и дышать сегодня нормально можно, не напрасно видать кололи. Какую-ту импортную болесь нашли, я говорю слабось и дыху не хватат, а они все по-мудреному, у них видно два средства от нашего брата всего и есь-то: писать да колоть - и он весело оскалился желтыми прокуренными зубами.

- Да вот, написали на бумажке, на, прочитай-кось - достал из тумбочки бланк с заключением.

Александр Петрович взял бумажку, надел очки и стал разбирать размашистую медицинскую скоропись. Кузнецов Валентин Лаврович, скотник Мостовского отделения совхоза, возраст сорок восемь лет, ранее в больницу не обращался, диагноз - эмоциональная стенокардия!?

- К-к-как же это ты в скотниках такую импортную болячку получил, такую же, как и у меня? - не удержался Александр Петрович.

- А ты кем робишь-то? - прищурился Валентин Лаврович.

- Да... Директором... Вот.

- Ха! Эка невидаль, как у него! Дела-то одне и те же на всю Рассею.

- Ну, все-таки... Знаете...

- А чего тут знать? Сам понимать должон. Вот, к примеру, за тобой сколь народу?

- На предприятии? Пятьсот.

- Ну, что, жрать хотят? А жрать-то и нечего? И ты их накормить не могешь? Потому как не от тебя зависит. Так?

- Да, вобщем-то так...

- Ну, вот и у меня телят пятьсот в двух корпусах и тоже жрать нечего, и тоже все потому, что командуют нами одне дураки... А кто тебе сказал, что бессловесную скотину мене жаль чем человека? Отсель и болесь у нас с тобой одинакая, импортная.

И он с наслаждением вытянулся во весь свой могучий рост на белых больничных простынях.

БУЛЬ - БУЛЬ.

Роман очень любил "животину". Этим емким словом он называл всех и поросенка, и теленка, и все многочисленное население своего двора. Ноябрь был для него самым тяжким месяцем.

- Оно понятно, для того и ростют животину, чтобы мясо было, ин-да все одно жалко. Вот она тепла така, тута ходила токо что, а ее ножиком... - говаривал он все чаще с наступлением осени.

А потому сам "решить жисти животину" не мог и ежегодно просил соседей "подсобить". Вот и сегодня, отправился к соседу - нужда... Долго обметал валенки на прохудившемся крылечке вечно полупьяного Петрухи, бочком вошел в избу.

- Ты ково делаш, Петруха? - спросил в пустоту неприбранной комнаты.

- Петруха, вылазь, ин-да дело есь...

Петруха неожиданно высунулся с печки, над самой головой, дыхнул перегаром:

- Ну, чего? Каки-таки наши с тобой дела могут быть?

- А енто, Борьку, стало быть, прибрать надыть. Корму уж нету, жаль животину, но ить ... время... ты уж того...

- Ну, уж фигу! Не помощник я тебе ноне!

- Да ты чо, Петруха? Ин-да я, чем тебя колды заобидел?

- А, поди ты, ин-да ин-да! Я те скупердяю год забыть не могу, и не забуду!!

- Да ладныть, Петруха, уваж? Ин-да я ить тоже, уважу...

- Ага!!! - заорал Петруха - В прошлогоде уважил?! Я те три головы запласнул, а ты чего?! Жарено ешь, жа-а-арено!! Бормотухи у Ульянки бочка в голбчике, ак ить ты меня тре-е-е-зве-е-ехоньким домой отправил! Скопидомская харя! Не пойду!!!

Выяснение отношений заняло, по меньшей мере, около часа. Конечно, Роман и, правда, был мужиком прижимистым, и потому соседи не очень охотно шли ему "подсобить", но и Петруха, когда перепивал, становился назойливей мухи. А потому ему и недоливали. Однако уговорились так:

- Да ты мне токо стрель, кровь спусти, и пойди с богом, остально с Ульянкой сладим.

- Ну, мотри, Роман, ноне не виляй! До выстрела буль-буль, и опосля тожо!

И чтобы никакого жареного! С прошлогода сыт!

И пошел Роман за бражкой, а Петруха сел заряжать "пулёвые" патроны.

Ульяна, Романова жена, поставила у прясла, разделявшего два огорода, корыто, ленула туда корму и выпустила Борьку. Борька, хряк центнера на полтора - два, поблудив лениво по снегу увидел знакомое корыто и мирно зачавкал.

Первый буль-буль выразился у Петрухи полнехонькой поллитровой банкой. А надобно отметить, что ставила Ульяна такое зелье, которого далеко не каждый мужик выдерживал три стакана. Порассуждав для назидания еще о романовой скупости, Петруха заботливо прикрыл вторую банку крышкой, взял ножик, ружье и пошел в огород, дело-то было привычное.

- Ого - подумал он - взматерел Борька, хорошо, что на той стороне прясла.

Вынул патроны, закурил, с издевкой посмотрел на плотно прикрытые воротца. Он хорошо знал, что Роман сейчас себе места не находит и растягивал томительное ожидание, чувствуя как по всему телу разливается приятная истома, из головы уходит боль вчерашнего хмеля. Буль-буль начал делать свое незаметное и неотвратимое дело. Ощутив во всем теле ядреную бодрость, он зарядил ружье и подошел к пряслу. Руки не тряслись, но мушка все время уходила куда-то влево-вверх?! Петруха отошел на два шага, лег на снег, стал целиться Борьке в лоб и, неожиданно для самого себя, резко дернул спуск. Ахнул правый ствол, охнул от неожиданности Борька и тупо уставился на Петруху сквозь прясло. Не менее выразительным взглядом одарил хряка и стрелок. Борька не падал. Петруха начал поднимать ружье снова, а Борька все стоял. Ахнул левый ствол, взвизгнул ошалевший Борька и закрутился с перебитой ногой. Петруха продолжал лежать с удивлением рассматривая дыру в корыте.

- Дак энто же таперя Роман за корыто душу вынет! - с ужасом подумал он и лихорадочно начал перезаряжать ружье.

Из низенькой дверцы вышла в огород Ульяна и по-бабьи заголосила, еще не разобравшись в чем дело. За ней вылетел Роман с ножом в руке, увидел окровавленного Борьку и заорал:

- По че животину маешь, и-и-и-ирод!!

Петруха, наконец, зарядил последний патрон, вскочил и, скосив глаза на приближавшегося с ножом Романа, вдруг, покачнувшись, выпалил в Борьку навскидку. Хряк, наверное, уже, оценив обстановку, на трех ногах, с простреленным ухом, бросился во двор. Роман внезапно побледнел, глаза его налились не слабей Борькиных, губы поползли в сторону и он, как-то боком, пошел на Петруху, держа руку с ножом на-отлете. Петруха и без того чувствовал себя виноватым, но он впервые видел Романа таким диким. Моментом вылетел из него буль-буль. Сначала попятившись, незадачливый стрелок крупными прыжками рванул к своему дому.

- У-у-у-у!!! - хрипело сзади...

Петруха влетел в дом, закинул дверь на крючок и - на печь! Прислушался к шагам в сенях. Затем спрыгнул с печки, схватил второй буль-буль в поллитровой банке и прыжком снова на печь. Дверь дернулась раз... Еще раз...

Петруха судорожно отхлебнул из банки. Дверь задергалась часто и сильно, нужно было что-то предпринимать.

- Слышь-ка, у меня ить ружье, уходи нето... Садану вот скрозь двери... -

осевшим голосом пригрозил Петруха.

- Да ты че, Петя? Бегаш как чумовой, ишшо и вправду стрелишь, открывай, че запер-то? - спросила жена из сенок.

- Маня, ты че-ли?

- А кто же ишшо, Петя?

- А Роман-от не с тобой?...

Добрый, жалостливый Роман, неожиданно для себя самого буквально осатанел. Он не знал, зачем погнался за Петрухой, но вид окровавленного Борьки вызвал в нем такое исступление, что он готов был на все, только бы прекратить страдания "животины".

- Че голосишь? - рявкнул на Ульяну и опять посмотрел на изуродованного Борьку.

В голове все мутилось, нужно было что-то делать.

- Буль-буль проклятой! Рожа пьяная, че упакостил, никого не жалет спьяну-то!

И тут Роман понял, что прекратить страдания Борьки может только он один. Больше некому!! Но и духу у него на такое недостанет. Надо как-то решиться, преступить... И он, никогда не бравший в рот Ульяниного зелья, кинулся в дом за буль-бульской храбростью. Может, перенервничав и переборщил немного, не имея опыта, но, минут через пятнадцать, неестественно подняв голову, появился во дворе. Взял деревянную "балдушку", которой пользовался при колке дров, подошел к Борьке и приказал Ульяне чесать свиную спину. Все в Романе напряглось, натянулось струною. Он круто размахнулся, крепко зажмурил глаза и, со всей силы - хрясь!!! Балдушка вылетела из рук, он понял, что промазал! Удар пришелся не туда, не по Борькиной голове... И в этот момент дико взвыла Ульяна. Роман открыл глаза...

По снегу ползала Ульяна с напрочь перебитыми руками...

Буль-буль довел свое черное дело до конца.

ЧУДО.

Он пришел дождливым осенним вечером, постучал, потоптался у дверей.

- Ты один?

- Да вот, грызет науку "половина", а я сижу...

- Можно у тебя, до дежурного автобуса?

Мы в то время работали секретарями комсомольских организаций соседних предприятий и, в общем-то, виделись часто. Оба недавно женились, но семьями встречаться тогда было не принято. Окольными путями я слышал, что у него с женой не все нормально, но спрашивать было неудобно - чужая семья...

- Проходи. Ты чего потерянный какой-то, или поостыл на дождичке?

- Да так, бывает...

Прошли в комнату, я открыл бутылку "Варны".

- Знаешь, - заговорил он, немного освоившись, - я вот у тебя первый раз,

да и ты еще у меня не был.

- Ну, так пригласи, хоть раз посидим за столом, а не в зале заседаний.

- Да... С моей дорогушей пригласишь... - махнул он рукой и мне стало неудобно, что влез не в ту тему.

Посидели... Поболтали... Время летело незаметно и он засобирался домой только тогда, когда дежурный автобус уже ушел.

- Ну, дорогой, два варианта у тебя есть: или ночуй у меня, или пошли заводить мотоцикл.

- Нет, мне домой надо, не все там ладно...

- Ну, так пошли, я дорогу окольную знаю, минуя улицы, а то не хорошо с "Варны" -то.

Минут через тридцать подъехали к его дому. Жил он на первом этаже, в окнах горел свет.

- Хм, а сказала, что уйдет... - проворчал он, открывая дверь.

В квартире никого не было.

- А где ребятишки-то? - спросил я.

Он опять как-то отрешенно махнул рукой и устало опустился на диван. Я сел рядом. Помолчали. Только было я решил уходить - он заговорил:

- Знаешь, сам не рад уже. Вот и сегодня, к сверке картотеки готовились,

ты же знаешь, сколько бумаг перелопатить надо... Позвонила и говорит:

- Меня не ищи, дети в надежном месте, живи, как хочешь.

- А что случилось-то, почему? Она что, насовсем или к кому-то? - сыпанул я вопросами.

- Да нет, несколько раз уже повторяет свой фокус: детишек к подруге, а сама черт ее знает, где прячется... Первый раз я ее неделю искал...

- Ну, и?

- Да ни хрена! Хоть бы объяснила почему, а то говорит - набегаешься - крепче любить будешь!? Ни претензий, ни ревности, ни обид, садизм какой-то.

- Так она что, даже причины не называет?

- В чем и дело-то!

- И давно это?

- Четвертый год. Ребятишек замучила. Ткнет к кому попало, ну ладно бы на вечер, а кому они нужны на два-три дня-то? Сейчас я уже научился их за сутки отыскивать... А вот ее... Ей богу не буду больше!

- А может к доктору, к психиатру?

- Да были уже! Он говорит, что на этой кобыле пахать нужно. Прямо при ней сказал, чтобы прекратила дурака валять, так она сидит, ему глазки строит...

- Ну, знаешь, ты меня извини, должна же быть причина какая-то, может быть ей не хватает чего?

- Да, двоих детей родили - хватало, а сейчас что я, по твоему, мерином стал? - зло огрызнулся он - Я тоже так думал, потом, смотрю, даже взмолится когда. Хватит - говорит - не могу больше...

- Ну, она что же, не понимает, что конец будет когда-то?

- Да черт ее знает, что она понимает. Работать не хочет, это точно усвоила. Прогоню я тебя - говорю ей как-то - а она улыбается: кому ты нужен с ребятишками-то!

Мы настолько увлеклись беседой, что не заметили, как что-то где-то зашипело в квартире.

- Что у тебя там, кипит что-то?

Он сходил на кухню, посмотрел, все было в порядке...

- Ну, положим, у тебя поклонниц столько, что и с тремя остаться не страшно - откровенно пустил я "леща".

Он воспринял серьезно, видно не раз уже думал и об этом.

- Это конечно не проблема, найти новую жену, вот как насчет новой матери для моих детей? А желающих навалом... Да и не надо мне никого, только бы прекратился этот дурдом! Статная, красивая баба, а в голове черт-те что!

Он взял со стола фотографию, подал мне. Со снимка улыбалась стройная, симпатичная женщина с красивыми зубами и ногами. Все было при ней. За такой, и правда, можно побежать.

- Хороша! - откровенно восхитился я.

- Во! Так если бы загуляла, я бы понял! А то...- пожал он плечами.

Мы замолчали. Да и о чем еще можно было говорить. Конечно, какая-то причина была, с чего-то же дурела она, чего-то добивалась. Может быть, все наши рассуждения были слишком примитивны, чтобы понять сложнейший механизм женской психики? А, может быть, наоборот, ее психика настолько примитивна, что он вовсе ищет не в той стороне. И я вспомнил, как в армии женился наш капитан. Мы специально караулили, когда она куда-нибудь пойдет и, разинув рты, смотрели на эту красавицу из Ордынска. Ее не звали женщиной, ее звали "чудо природы"! Но вот однажды она заговорила... Бог ты мой!!! Больше ее не звали "чудо природы", ее просто стали звать "чудо"!

- Ну, не знаю, дорогой - засобирался я, время было уже позднее и моя молодая жена, конечно, уже дома, а я даже записки не оставил - не знаю, какой тебе совет дать, да и можно-ли...

И вдруг снова раздался этот шипящий звук... За диваном, на котором мы сидели, послышалась возня. Мы вскочили, как ошпаренные, а оттуда, из-за дивана:

- Да и не нужны они никому, твои дурацкие советы!

Дружно ухватились за подлокотники и диван пушинкой отлетел к противоположной стене. Перед нами предстала лежащая в пыли, завернувшись в одеяло, его дражайшая, неповторимая жена!?

Через неделю он пошел "в большую мясорубку". Так мы называли процедуру объявления строгого выговора с занесением в учетную карточку члену КПСС. Это взыскание обрушивалось на всех, кто осмеливался разводиться с женой. Не было никакой разницы, по какой причине и с какой целью разводился... Важен был результат, а точнее ритуал, кем-то и когда-то рожденный и утвержденный. Человек, у которого вдруг ломалась вся жизнь, должен был еще пройти три партбюро и три партсобрания. А уж на этих собраниях...

ДАЧНИК.

Мы сидели на живописном берегу Исети. Пасмурная, хмурая природа, словно нехотя волочила косматые тучи по темнозеленому бору противоположной стороны. Тучи, наполненные сыростью, цеплялись за остроконечные вершины сосен и елок и, как бы распоров свое мокрое брюхо, сеяли мелким, противным дождем. Вздувшаяся река катила мутные воды в слепом неистовстве. Какие-то коряжки и пустые ящики медленно ворочались на течении, напоминая, что там, выше, река здорово поработала. Настроение было под стать погоде. Мы не виделись давно, года, наверное, уже четыре. Жизнь за это время сделала такой крутой поворот, что многие повылетали из привычных, горбом заработанных кабинетов. Слов в нашем разговоре было мало. Понимали друг друга и молча. Может быть к несчастью, а скорей всего к счастью, вот мы оба и "повылетали". От прежнего моего приятеля осталась, конечно, половина и далеко не лучшая. Но уж так, чтобы "очи потухли и голос пропал" - я бы не сказал. Конечно, он бодрился, крепился, но прежней искрометности ума и духа поубавилось. Как-то глубже он стал, состоятельней, что-ли... Как и прежде на любой вопрос отвечал практически сразу, только значительно медленней, продуманней выговаривая слова. Сейчас, мне казалось, он больше походил на лауреата государственной премии, чем тогда, когда ее получил. Тогда я просто не мог поверить, что этот зубоскал и юморист сделал аппаратуру на "лунник" и это именно ему подчиняются двести человек "грамотных" в номерном институте.

- Думал раньше, что все понимаю, а вот около трех лет понадобилось, чтобы в себе самом разобраться, как следует. Знаешь, интересно, когда заботы сводятся к бытовой простоте, ну, заборам, корму для поросенка, а голова все еще не может не то, чтобы остановиться, а даже обороты убавить. Потом тишина эта первозданная, река... Вечный бег ее... Текла эта вода и сто и тысячу лет назад, и еще будет течь... И самое интересное - скоротечность нашего пребывания на земле...

- Ну, хватанул, матушка моя! С такими прибабахами не на берегу реки жить.

- Да не торопись ты. Определения, заключения, скороспелки одни. Ты думаешь, легко дались мне годы эти? Думаешь сидит вот здесь, на бережке, придурочек этакий, от жизни сбежавший... Философствует... От не хрен делать... В себе, видите-ли, разобраться путем не может. Когда эта суматоха началась, когда вы все еще кра-а-а-асненькие были, мои "грамотные" уже тогда консилиум собрали. Ты же знаешь, что лучшие мозги все на оборонку работали. А вот что у меня компьютерный зал в пять раз больше твоего бывшего гаража самого большого был, конечно, знать не можешь. Так вот, нам уже тогда понятно было, что из всей этой карусели получится. Ночами, в выходные вкалывали, как одержимые, но программу конверсии просчитали и разработали до молекулы! В нашем же НПО только ИТР более трех тысяч, о работягах и говорить нечего... А ну как все да без работы останутся? Что впрочем, сейчас и происходит... Так вот, отлизали конверсионную программу почище того "лунника", все погрешности в худших вариантах предусмотрели... В Москву - матушку -поганую мне честь выпала ехать. Вот и сломался я после поездки той!

Там, к моему ужасу, подсчеты другие в моде. Да ну их... В общем, смотрели они на меня как на барана. Их конверсия вообще пока еще не интересует, да и не нужна она, да и не будет этого, Да и вообще кто ты такой, да и разве проблема это?! Короче отпинали, обхохотали и домой отправили. Две ночи не спал, думал голова не выдержит... А потом позвонил еще раз в первопрестольную, получил еще одну зуботычину, взял да и уволился! Ребята мои ошалели поначалу... Потом делегацию послали, программу нашу, боль нашу, принесли и мне подарили... Вон, на полке лежит, одних графиков три тома... Ну а дальше ты и сам знаешь, как дела развиваются в России многострадальной. Рушится все к чертовой матери! А эти ребята в Кремле все отношения между собой выясняют. До слез хохотал: по верховному Совету, из танков, штатными!!! Да за наши же денежки и отремонтировали! Ну, еще бы ладно свои мужи ремонт-то делали, безработных же тьма, так нет, такой подряд и... туркам отдали!? Ну не анекдот-ли? А я-то, дурак, еще с программой своей к ним поехал... Умненький видите-ли, на всю страну один выискался!

Он замолчал как-то разом, ушел надолго в себя, зло уставился в мутную, вздувшуюся от дождей реку.

На фоне серого неба неказистым сооружением выделялась его "дача",

полудом - полубалаган, собранный из отжившей свой век шпалы, заборы из какого-то бросового железа. Тын - не тын, прясло - не прясло, отгораживало тщедушного теленка от огуречной гряды... Игривый щенок радостно гонял молодых кур. Собранный из утиля, судя по различной степени ржавости, тракторишко сиротливо торчал под сеющим дождичком... Да и вообще весь этот оазис хлама выглядел неуклюже и нелепо среди чопорных, резных дач более удачливых в жизни соседей.

- Слушай, а это чей там терем с блестящей крышей? - решил я переменить тему разговора. Нужно было как-то уходить от этого давящего пресса, нависшего над всеми нами.

- Так вот тебе и пример, как жить-то надо было! Тут, знаешь, вообще, думается хорошо. Это мой приятель детства. Как родился в семье спекулянта, так и свою семью построил. И что только с ним не делали, и арестовывали, и конфисковывали, а он - не тонет! Вот пока я лунником да крылатыми занимался, он состояние сколачивал. Я вот на Т-16 а он на Форде, да и сын та Тоете. Недавно как понаехало гостей, как загудели! Машин - весь бугор заняли, и хоть бы одна наша русская... Мне, лауреату государственной премии, на базу нужно ехать, простыни детишкам выдавать, а проехать не могу! И идти к ним стыдно!

И он весело, как раньше, искристо и беззаботно расхохотался.

- Ну, и надолго тебя так вот хватит, простынями-то заведовать?

- Так программа же лежит вон, на полке, другой-то ни кто не разрабатывает. Приезжали, три раза уже... Но даже вот малюсенького просвета не вижу, а воевать со своим правительством не умею, да и не хочу. Это же лебедь рак и щука какие-то. Один красивостями всякими глаза замазывает, а второй налогами ноги связывает... В общем, все как по учебнику: становление капитала никогда не было законным, должны мы дождаться хозяина... Раньше-то видите-ли народ был хозяином. А теперь как в той рекламе: ЖДЕМ-С.

ДЕМОКРАТИЯ.

Комната тонула в сизом дыму. Яркий солнечный луч пробивался через эти ядовитые сине-зеленые клубы и словно плавал по полу. Каждый сосредоточенно ковырял в тарелке, говорить собственно было не о чем. Последний раз они встречались семь лет назад, когда Сергей принимал разваленное, доведенное "до ручки" ПДУ. Затем Семен уехал в свою Сибирь и дела производственные закрутились с такой скоростью, что вот только через семь лет и пришлось вспомнить об армейском друге, да и то, по случаю командировки в родной городишко. Как-то устроены мы так, что главное в жизни - производство. Есть работа, значит, есть и жизнь. Один из представителей чешской делегации сказал о различии наших народов так:

- Мы работаем для того, чтобы жить, а вы - живете для того, чтобы работать.

Да и меркой для наших жизненных этапов является выполнение планов...

- Так они что же, не понимают, что ты ее, эту "шарагу", заново всю построил, или смотрят, и видеть не хотят? Я же отлично помню, что ты принял: две крыши дырявые да грязь непролазную. Как тот водило-то, кардан отвинтил, да и потерял его под машиной, грязи же по пояс было... Что у тебя сейчас на основных числится?

- Ну, сейчас уж не у меня, а у них, да и не все-ли равно теперь?

- Нет, а все-таки?

- Ну, два бокса стояночных, котельная, один бокс ремонтный, механический участок, кузница, складские все в комплекте, контору вот наполовину только успел... Да ну их к... Душу травить!

- И это всего за семь лет? Двужильный, однако! Как тебе удалось-то все это сгрохать? Это же на одном проектировании да согласованиях сломаться можно!

- Когда очень хочется - удается! И строить можно, и парк машин обновить можно, и новую организацию труда ввести можно, все можно! Спать помногу вот нельзя, остальное все можно!

- А я в газетке этой смотрю - программа твоя не понравилась, значит, коллективу. Какую же еще программу нужно людям? Ну, а та, что понравилась, она что, шаньги с неба предусматривает?

- Да какая там программа?! Пришел я туда, как в чужое, в свое-то предприятие, стоим, курим с мужиками, а они мне и говорят: - не будем мы за тебя голосовать, Сергей Палыч, и не потому не будем, что человек ты плохой, а потому, как не выгодно тебя сегодня в начальниках держать.

- Да как же - говорю - не выгодно? А до этого выгодно было?

- Так конечно выгодно, строилось же предприятие, квартиры ждали, а сегодня каждый свое строит. Вот ты нас по шесть рейсов заставлял делать на участок. И получали хорошо, но и пахали! А я позавчера всего один рейс сделал, потом загрузился и в город с навозом... Секешь? Спина Сухая, а заработок - втрое! А ты же останешься и сразу с чего опять начнешь? Учет транспорта, ГСМ, время убытия - прибытия... И снова по шесть рейсов? А я сегодня себе дом строю, машина у дома и стоит...

- Так промотаете все, что за эти годы собрать сумели! Развалится же опять предприятие, не жалко, вместе налаживали?!

- А мне - говорит - еще полгода надо, чтобы дом свой достроить, а там видно будет.

Вот и получается, что не нужен сегодня коллективу крепкий руководитель. Хотя, если по нашей идеологии, то с такими целями и коллективом уже назвать нельзя.

- Так что же тот, кого сейчас избрали, не понимает, или приставляется пока?

- Да я тоже думал, что время тянет, а потом с ужасом понял - правда ни черта не понимает! Акт передачи подписываю, а у самого руки трясутся! А куда денешься - закон! Мать бы его... Дачу в саду так не строил, с таким жаром, как это ПДУ вытаскивал! Семь лет как один день! Прихожу утром и, вот, понимаешь, как будто не из дома, а наоборот, домой пришел...

- Да, когда он по телевизору сказал, мол, выбирайте каких вам надо и все будет сразу хорошо, у нас тоже вроде шока состояние было. Благо генеральный - мужик крепкий, задавил в корне бардак этот. Просто взял и объявил, что охотники до демократии могут ехать на большую землю, а кто хочет до демократии дорасти, пожалуйста, учиться вместе будем. Но у нас в этом плане просто. А что сейчас думаешь?

- Да что думать, оттаять надо сначала, в себя прийти, а потом... Позовут, наверное, восстанавливать народное хозяйство, когда все растащат, история повторяется. Жаль вот не скоро дойдет до них, и вверху и внизу...

- Давай-ка форточку откроем, а то некому будет восстанавливать - то...

Брусчатка Яйва - Соликамск.

Мы сидели на лавочке, возле симпатичного домика с колодцем и вели степенную беседу с хозяином - дедом Петром. Дорога дальняя, впереди еще около трехсот километров. Незадолго до въезда в деревушку колеса "газика" мелко задробили по булыжной брусчатке, ровной в своей слепящей ряби и какой-то правильно аккуратной, не нашей, без выбоин и колдобин. Попили водички, размяли затекшие ноги...

- И далеко эта дорожка проложена вот в таком исполнении?

- А вот от Яйвы и до Соликамска до самого.

- Да, сорок восемь камушков поперек, это сколько же труда?! И ведь пучины даже маленькой нигде не видели. А давно она построена?

- Так в тридцать шестом - тридцать восьмом и строили. С тех пор и ездят, почти без ремонта. Сначала стал-быть на телегах, а сейчас...

- Вот, подушку-то умели люди делать, при той еще технике, а умели!

- Да, подушка здесь, стал-быть, ребята, добрая... Я тут давно живу. В месяц по два этапа пригоняли их... Обратно не видел, чтобы кто уходил. И на все двести двадцать километров - ни одного кладбища, сал-быть...

НА ДОРОГЕ.

Колеса старенького "МОСКВИЧА" монотонно жужжали по асфальту, отматывая неблизкие километры. Сзади уже давно погасли отблески огней города Кургана. На дороге было серо и неуютно. Это как раз то время, которое водители не любят больше всего: ни светло - ни темно. Серый сумрак делает препятствия мало заметными, но свет включенных фар еще не дает никакого эффекта.

В дальних рейсах опытный водитель ведет машину как бы на "автопилоте". Глаза, руки, ноги, делают свое дело, а мысли перескакивают с одного на другое, порой накатывает привязчивая песня, порой вспоминаются какие-то эпизоды из детства, куски прожитого времени... Ребята советовали переночевать, не ходить в ночь, но время поджимало и вот позади уже около сотни километров, еще немного и впереди засветится Челябинск... Тревожно покалывало в сознании предостережение:

- Знаешь, время-то нехорошее, шалят здесь на дорогах по ночам. Хоть твой старенький "шарабан" и не вызывает желание пограбить, но все-таки...

А все-таки жизнь заставляла крутиться, зарабатывать на пропитание всеми доступными способами. Вот и сейчас, сдав партию товара в городе, Петровичу нужно было еще успеть получить груз в Челябинске, чтобы раненько утром "убежать" в Свердловск, то бишь в Екатеринбург, (чтоб их, этих интеллигентов поганых, никак не мог привыкнуть!) Конечно, можно было и переночевать... Да кому он нужен. Вообще странная наша страна! На дорогах и правда черт-те что творится. Дома целый арсенал всяких стреляющих железяк, а взять с собой - НИЗЗЯ! У нас законопослушному гражданину все НИЗЗЯ. Бандиту же все можно! Все преступники вооружены. Впрочем, и он завтра в Сверд... тьфу черт, Екатеринбурге, может пойти на базар и купить себе... Да ни хрена он себе не купит! Хоть и продается все от пистолета до пулемета. Ему и карабина охотничьего хватает, а вот взять его для защиты собственной - НИЗЗЯ. Вот и сидит назойливой мухой в голове: кого же больше боится наше правительство, его, Петровича, или преступника? И кого оно защищает? Да ну их всех... В передней подвеске вот что-то постукивать начало, глухо вроде бы, но завтра посмотреть необходимо. Разное говорят о МОСКВИЧЕ, меньше хвалят, больше хают, а вот ездит он на нем пятый год... Не очень, конечно, машина, но надежная. Не было еще случая, чтобы на дороге где-нибудь встала...

С резким шипением слева промчалась ТОЕТА, автоматически глянул Петрович на спидометр - сто десять. Ого, бежит, на дизеле-то... Неожиданно резко вспыхнули яркие красные фонари тормозов, ударили по сознанию, ободрали, обнажили мозг! Завизжала москвичевская резина по асфальту, зашвыряло машину... На пределе возможностей одна человеческая сила старалась экстренно остановить пятьдесят лошадиных сил и восемьсот килограммов железа, летящих со скоростью сто десять километров в час!

Только бы не врезаться! - долбило в голове, - только бы не влепиться в эту поганую иномарку, потом же до пенсии не рассчитаться за нее!

А рука тянула ручной тормоз, как будто он когда-то хоть у одного МОСКВИЧА работал нормально! Яркие красные фонари всё горели и мешали рассмотреть, что же там произошло на дороге... МОСКВИЧ остановился в четырех метрах от ТОЕТЫ. Красные фонари погасли. Нога все еще напряженно давила на педаль, рука побелела на рукоятке ручника...

Между машинами стоял квадратный молодой парень с автоматом подмышкой и в упор смотрел на Петровича. Автомат был по сравнению с парнем такой маленький, с дурацким раструбом на конце ствола, и тоже как бы смотрел Петровичу прямо в лоб! Картина эта сначала не дошла до сознания, слишком велико было напряжение от предотвращенной аварии... Голова заработала только тогда, когда один из парней открыл правую, а второй левую дверку МОСКВИЧА. Память лихорадочно фиксировала пятнистые куртки, отсутствие знаков различия, квадратные лица и челюсти... Они лезли в машину как в свою!

- Э-э, осади, ребята, не так быстро - проговорил Петрович и включил заднюю передачу.

Резкий рывок назад, конечно бы, выломил обе дверцы, но и избавил бы от непрошеных гостей. Мысль заработала быстро и точно оценивая обстановку. Но и "гости" были не новички. Один профессионально выключил передачу, а второй рявкнул в ухо:

- Руки на пенель!!! - и выключил зажигание.

Да и что даст тот рывок назад, когда глаза как прикованы к дырке автомата. Нет, не удерешь от этого маленького, плюющего смертью монстра...

Парни деловито, вовсе не обращая внимания на Петровича, рылись в машине.

Хлопнуло заднее сидение, посыпались какие-то бумаги из "бардачка", заскрипела крышка багажника.

- Оружие есть? - спросил тот, который выключил зажигание и от которого по машине полз запах чего-то свежевыпитого.

- Ага, водородная бомба в багажнике - огрызнулся Петрович.

- Еще раз зубы оскалишь - сразу и выплюнешь их - предупредил парень справа, заканчивая шарить под пассажирским сидением.

Из-под задравшейся куртки его торчала кобура "стечкина"

- Слушайте, вы, казаки-разбойники, да кто вы такие и какого черта вам от меня надо?

- ОМОН! - гоготнул тот, слева, и все они пошли к своей машине.

Бесшумно и мягко взяла ТОЕТА с места... Через несколько секунд и огни габаритов скрылись за поворотом... Холодный ветер гулял по салону МОСКВИЧА, поскрипывая открытыми дверями... Нужно было убирать ногу с педали тормоза, а она не слушалась, все давила и давила, предотвращая аварию.

КАК ГРАБЛИ СТРЕЛЯЮТ.

Хорошо отдохнувшая кобыла ходко тянула телегу домой, подергивая мордой сдерживающие ее вожжи. Петька сидел на возу травы, отмахиваясь от назойливых комаров, устало, опустив плечи и смотрел в спину отца. Он постоянно удивлялся выносливости своего родителя, его умению долго и упорно работать. Вот и сегодня, день начался с пяти часов утра, а сейчас - шестой вечера. До обеда они косили, после обеда сгребли и сложили две

"подходящие" копны. По отцовски "подходящая" копна, это когда на три телеги не сложить, так что к вечеру, когда нужно было еще набросать традиционный "натележничек" свежескошенной травы, у Петьки в конечностях стоял тяжелый гул. Ноги как-то отошли быстро, а руки гудели и вибрировали до сих пор. Он вяло думал о том, что сейчас нужно еще этот проклятый "натележничек" забросать на жердяной настил повети, свести кобылу пастись, умыться и... Все, уже никуда не успел, а сегодня бы обязательно в клубе надо быть, там... Но нет, отец не отпустит, пока все не приберет и не оприходует, как положено, такой уж неугомонный человек. Сидит прямо, словно и не работал двенадцать часов подряд. Как-то сказал Петьке, что в сорок пять и он, Петька, станет таким же, если будет иметь свой дом и хозяйство. Петьку это сообщение не порадовало, а привело в ужас! Он мысленно тут же дал себе зарок: никогда не держать своего хозяйства, а тем боле своего дома. В свои пятнадцать лет он хорошо усвоил науку содержания хозяйства. Оно, это самое хозяйство, состояло из лошади, коровы, теленка, поросенка, шести штук овечек и еще множества кудахчущих, гагакающих и прочих живых существ. Из всего этого содома Петька любил кобылу Майку и собаку Ритку. В свободное время, которого, увы, было совсем немного, он даже пытался сделать этакий охотничий отрядик. Но Майка панически боялась ружья, а Ритка, наверное, из ревности, начинала остервенело на нее лаять, как только Петька садился верхом.

Однако вот и приехали. Мать всегда открывала ворота сама, когда они приезжали с покоса. Вот и сейчас, Майка затянула телегу в открытые ворота и остановилась, поглядывая на хозяина. Отец слез с воза, обошел кругом, решил что хорошо, бросил вожжи на спину лошади и стал принимать подаваемые Петькой вилы, грабли, сумку, топор, веревку... Петька спрыгнул на оглоблю, начал распрягать кобылу. В домашней работе все было давно определено, каждый знал свое место и дело. Отец сейчас сидит на крыльце и курит, потом начнет подавать траву на настил - запаришся растаскивать.

- Чегой-то у вас грабли валяются? - спросила мать из-за воза.

Петька распряг кобылу, аккуратно повесил сбрую и потянул за повод слева от воза к привязи. Не успел он сделать и четырех шагов, как в голове что-то звякнуло, зазвенело, искры запрыгали по возу и воротам.

- Ой! - сдавленно охнул он и зажал голову руками.

Медленно выпрямляясь, ощупывал ее и... поймал черенок граблей!

- Ну, мать! Ну, сколько тебе отец говорил - не лезь не в свое дело! - черт

бы вас побрал! - швырнул он грабли через воз.

На левой стороне большой Петькиной головы как-то уж очень быстро вздувалась серьезная шишка.

- Стреляют? - с улыбочкой спросил отец, загасил папиросу и, взяв вилы,

пошел вокруг воза, присматриваясь, откуда бы начать.

Не успел Петька привязать лошадь к скобе, как вдруг:

- А-а-а-а, мать твою!!! Да ты чего, на отца родного капканы настраивать?!

Из-за воза вылетел отец с граблями в руках. Думать было некогда, объясняться - тоже. Петька стрелою шмыганул под кобылу и, звякнув воротцами, вылетел на оперативный простор огорода. Здесь он был в безопасности, можно было и соображать. Отец, между прочим, всегда признавал, что в огороде Петька недосягаем. Так что же случилось? Минуты через три появился отец, потирая голову зло сказал:

- Ну, полезай на жерди, чего смотришь? В следующий раз поставишь так грабли - все зубья об тебя обломаю!

Петька проворно полез под крышу.

- А, так это же когда я их бросил, они там, на другой стороне воза, сами настроились в боевую позицию - сообразил он. Ему так и хотелось задать отцу один невинный вопросик: "стреляют"?

Скидана на место трава, мать с отцом остались подбираться во дворе, а Петька, одев Майке на шею путо, снял с нее уздечку, чтобы не тащить обратно, и во всю кобылью прыть поскакал к болоту, к лошадям. Им обоим нравились эти короткие скачки до пастбища, наверное, и лошадь понимала - на сегодня все. Спутав ее, Петька глянул на часы и с удовольствием заметил, что сегодня на удивление рано управились, а значит можно успеть! Если на обратном пути скорость и была меньше, то не на много. В ограду Петька влетел пулей, на ходу сбросил рубашку, брюки и в огород, там у него самодельный душ, скорей мыться! И тут его по голове так огрело, что слезы брызнули из глаз. Он шлепнулся на задницу, как подкошенный. В голове кто-то лупил молотком по жестяному корыту, мутная пелена слез застилала глаза. Петька встал, зачем-то взял в руки эти чертовы стреляющие грабли, повернулся к дверям в дом и внезапно заорал:

- Ну, вы, родители хреновы!! Как самим по башке, так меня гонять, а мне что делать!!?

Размахнулся и изо всей силы огрел граблями телегу. Посыпались желтые березовые зубья, треснуло пополам грабелище... Вышел отец.

- Что, опять? - удивился.

- Не будут больше, сволочи! - огрызнулся Петька...

В клуб Петька, конечно, не попал. Мать виновато колдовала над двумя шишками, делала какие-то примочки, компрессы, в общем, проявляла ласковую заботу, от которой Петька давно уже спал.

ХОРОШО.

Петрович дремал в своем потрепанном "газике" уже три часа. Морозец был хоть и не очень силен, но остатки тепла выхватывал из-под брезента довольно быстро. Ровно гудел двигатель, шумел надсадно вентилятор отопителя... В лесничестве "сдавали делянки". Местный лесничий был старым знакомым старшего мастера леспромхоза, оба работали "на лесу" не первый десяток лет, каждый считал другого плутом и старался не дать обойти себя

"на повороте". Ежегодно, на исходе зимы, они собирались для оформления документов по сдаче - приемке выработанных лесосек. Дело свое оба знали отлично и потому особых разногласий, конечно, не было, но, как говорится, "у каждого плута свои расчеты". Знал лесничий, что где-то, все равно, есть недоочищеные делянки, знал и мастер где они есть, но оба понимали, что осмотреть все не успеют и вели друг с другом этакую игру в поддавки. Бывало, что получал Петрович четкое задание: забуксовать до или после обеда в таком-то квартале, бывало, что приходилось и колесо спускать, имитируя прокол. А бывало, и обходил их лесничий, вдруг пересаживая всех на откуда-то взявшийся вездеход... Все было. Но еще не было случая, чтобы эти двое встретились по такому случаю "насухо". Мастер любил приговаривать:

- Пелемени-то без водки токо соба-а-аки едят, а делянки-то без нее и вооовсе никто не сдает-то!

Потому и дремал Петрович в привычной позе на потертом своем рабочем месте. Не любил он сидеть и слушать двух старых плутов да еще подвыпивших. Хлопнула дверь в лесничестве. В "газик" всунулась взлохмаченая, потная голова мастера:

- Дай-кось сумку-то. В сто тридцатый квартал вишь ты надо ему ехать-то, не хватало мне там еще его-то... - ворчал он, доставая очередную бутылку.

Достал, сунул ее за пазуху, потоптался около машины, справляя малую нужду и снова пошел "сдавать".

Петрович без особого напряжения мог представить их разговоры и действия:

- Ну, а в семьдесят втором молодняки почто поломали? Поленились паточину засыпать, лодыри!

- Да погоди ты, с молодняками своими-то, холодит она бок-от, давай вот по маленькой еще. Щас, посмотрим, где там абриса-то? Дай-кось гляну? Да не держи ты долго-то, не можешь стопку вторую купить-то, подкулачник.

Затем они чинно хрустели соленым огурцом и медленно забывали причину разногласий. Так, врастяжку, подписывался акт за актом, где со штрафами, где без оных... Хлопок дверцы разбудил Петровича:

- А я говорю, что в сто тридцатом не был и акт подпишу токо на месте!

- Да далеко же, затемняем в лесу-то.

- Нне знаю, не знаю. Ммення этто не касается!

- Ну, чего ты там ночью увидишь-то? Не доехать же засветло-то.

Пьяные спорщики уселись в машину и мастер скомандовал:

- В сто тридцатый! Понял, что я сказал-то?!

Машина плавно покатилась в сторону леса. Везти двух пьяных мужиков за сорок восемь километров Петровичу вовсе не хотелось и он, включив отопитель на полную мощность, медленно соображая со сна, искал выход.

- Верно! Повезу я вас за полсотни километров, все одно уснете дорогой, потом с вами там горя не оберешся - думал он...

За деревней остановился, поднял капот, сделал вид, что крутит какую-то гайку. Через минуту мастер уже звякнул горлышком бутылки... От приятного тепла машины и, конечно, от количества выпитого, друзей вовсе разморило. За извечными своими спорами они и не заметили как "газик" круто свернул с дороги и покатился по следу зародов-волокуш в сторону покосов. Петрович доехал до остожья, развернулся в обратную сторону и изрек:

- Ну, идите, глядите, пока еще совсем не стемнело.

Странная было это картина. Вечерняя синева снега почти сливалась с отдаленной кромкой леса. Посередине большой покосной елани стоял "газик".

Мастер, навалившись грудью на капот, мутными глазами смотрел на лесничего,

а тот, крепко покачиваясь, держался за березовый кол остожья и уверенно бубнил:

- Н-ну... Вот! Г-г-г-говорю! К-к-когд-д-да тттебя к-к-как следует п-п-прижать, ак... ить... вишь... к-к-как умеете подб-б-бирать... смы-сы-сы-суккины д-д-дети! Х-х-хорошо ппподобрррали делянку... Хорошо! А т-т-ты ггговорил н-н-не успеть засветло... ик...ик... Щас, подпишу... сам потому в-в-видел, во!!!

Мерно гудел двигатель. Хорошо катился "газик" по лесной дороге. Хорошо было на душе у Петровича, сократившего поездку на девяносто километров. Хорошо было двоим, спавшим в обнимку на заднем сидении...

Всем было хорошо, только лесу плохо.

КАТОРГА.

Автобус стоял под вековыми соснами, уютно примостившись на берегу реки. Накрапывал мелкий, монотонный дождь, как скупые слезы горемычного сироты, зряшные, пустые, ни у кого не вызывающие жалости. Вся наша "комись" молча, и зло разливала водку в один шоферской стакан и так же молча и зло проглатывала двухсот граммовые порции, крякнув под табачный дым и подавленные вздохи малочисленного женского присутствия. Наше настроение довольно метко и емко охарактеризовал водитель Толя, видавший виды и "отпахавший на ниве партийного рулежа" без малого пятнадцать лет:

- Да, мужики, вам сейчас только в плен сдаваться...

И это действительно, наверное, так и выглядело со стороны. А день, в общем-то, начинался как обычный, рабочий день партийно-комсомольской номенклатуры малого калибра.

На девять часов утра мы, пятеро, вдруг зачем-то были приглашены к "первому". В приемной, как и всегда, царил застоялый порядок и эта неповторимая, подчеркнутая торжественность. За полуприкрытой дверью, тоже, как и всегда, проглядывался сидящий за столом наш районный "генсек", задумчиво смотревший в окно. Точно в назначенное время нас впустили в его кабинет и вот тут-то, и состоялся довольно необычный, скупой разговор:

- Я пригласил вас, товарищи, по довольно щекотливому, но, на мой взгляд, творческому делу. Люди вы бывалые, да нет, не льщу я вам, просто с таким поручением я не могу послать, кого попало, более того, уверен, что и моим аппаратчикам это так же не по плечу... Поедете в ваш подшефный совхоз, и, как производственники, разберетесь, как и чем можно помочь людям. Поговорите, с кем посчитаете нужным, поговорите и с доярками... В общем, на месте и определитесь. А проще говоря - пьют доярки, вот уже четвертый день.

Четыре дня вся контора совхоза коров доит и конца этому не видно. Вы заметили, что я не сказал безобразию? Встречаемся завтра утром здесь же. Счастливого пути.

Вот с таким необычным заданием светлым сентябрьским утром и привез нас горкомовский "Рафик" в подшефный совхоз. Ездили мы тогда в совхоз часто. Ремонтировали оборудование в МТМ, варили систему отопления, отделывали красные уголки и комнаты отдыха на фермах... Спрашивали за это довольно строго, так что приходилось проявлять постоянную заботу даже о том, что вовсе и не было нужно крестьянам. После наших производственных порядков, конечно, во многом шокировала нас деревенская действительность.

Деревня жила странной жизнью. Я бы сказал, какой-то обреченностью был пропитан весь быт и работа людей. На ферму каждое утро заявлялись " с глубокого похмелья", не проспавшиеся мужики, запрягали довольно сытых, но крайне неухоженных лошаденок, как попало возили до обеда силос и прочие корма, а потом...

Дох скот. Десятками голов вывозили на свалку тощих телят и поросят. Ни кто не нес ответственности за эту неразбериху. Непролазная грязь на улицах и, особенно возле производственных помещений давила, размазывала волю, вышибала желание вообще ходить на такую работу. Уволить скотника, конечно, было и можно и нужно, но другого на его место не было. Об этом положении знал и директор совхоза, и тот полупьяный скотник... Так создался какой-то баланс, сноска на укоренившийся бардак, привычка к разгильдяйству...

- Так это для вас только новость. Они же у меня дважды в год куролесят.

Вот пропьются и придут, как побитые... Глаза прятать будут, пахать, как чокнутые будут, через неделю ферму так вылижут... - спокойно объяснял нам директор совхоза. - Ну, походите, посмотрите, раз первый прислал, вон в кадрах адреса возьмите, может зайдете к кому из них...

И адреса взяли, и дома меж собой поделили всех этих пресловутых доярок... И... Пошли...

Добротный пятистенник смотрелся на пригорке весело и крепко. Видно такой же добротный мужик ставил его. На века ставил. Пять окон распахивались на юг. Гроздьями налитых самоцветов алела рябина в палисаднике. Светлый и высокий фронтон словно улыбался всей улице, задорно и уверенно. Но, чем ближе подходил я к дому доярки Семеновой, тем ощутимей резало душу какое-то беспокойство. Чего-то не хватало в доме этом, несмотря на всю его добротность и веселость. Немного покосившаяся телевизионная антенна, недостающие штакетины в палисаднике, полуоткрытые ворота, мотоцикл, еще новый, но не мытый, наверное, с самого магазина и стоящий как-то полубоком в просторной, давно не метеной ограде... Так, наверное, выглядели дома, где хозяин неожиданно уходил на фронт. Ощущения запустения не было, но какое-то принципиальное отсутствие хозяйского догляда било по глазам, настраивало на временность существования этой усадьбы. Тротуар из широких плах, проложенный по ограде под окнами, зарос кокорами грязи, дверь в сени распахнута... Под потолком тускло горела лампочка, освещая открытую кладовку. Я потянул на себя маленькую дверь и оказался в просторной крестьянской избе. Посередине дома стояла массивная русская печь. Левая половина была отгорожена капитальной стеной и грязными занавесками, справа, около заваленного всякой снедью стола, сидели три женщины. При моем появлении они замолчали. Три пары удивленных глаз озадаченно изучали гостя, и, чувствовалось, никак не могли связать это явление с реальностью.

- Вы к кому? - спросила одна из них, видно хозяйка дома.

- Так... Наверное, к вам.

- И... Кто вы?

- Получается что гость, хоть и незваный.

- Ой, Лариска, какого хахаленочка боженька послал! Смотри, отутюженный весь, да еще и при галстуке!! Ты, это, один? - спросила другая, сидевшая у окна - как же мы тебя делить-то станем?

- Погоди - остановила ее хозяйка - если вы к Василию, так его нет и долго, наверное, не будет, он, когда свободу получает, меньше трех дней не пьет, я даже не могу сказать, где его искать.

- Вы Семенова?

- Да, я.

- Значит я к вам.

- Ну, тогда проходи, садись с нами, если не побрезгуешь - вмешалась третья, угрюмого вида женщина.

Она сидела, облокотившись на стол и подперев нечесаную голову тяжелыми ладонями. По виду она была старше двух других, и взгляд ее, тяжелый и проницательный, словно придавливал к стене. Я подошел к столу, сел на придвинутую табуретку, начал разглядывать убранство дома, не зная с чего начать, как объяснить этим женщинам свое появление. Но объяснилось все просто и неожиданно:

- Это, девки, шеф наш с завода. Они у нас красный уголок делали в прошлое лето. Идейный был такой... Если не изменился, значит воспитывать нас приехал - вдруг произнесла нечесаная, не отрывая ладоней от подбородка, и слова прозвучали от этого как бы сквозь зубы.

- Ну, тогда давайте знакомиться, коли так - неуверенно произнес я.

- А вот пока не выпьешь с нами, ни о чем с тобой говорить не станем - вставила вторая, наливая полный стакан браги.

- Верно - прищурившись поставила точку нечесаная, и пододвинула тарелку с мясом.

- Ну, девушки, мужик я все-таки деревенский, браги вот вовсе не хочу, но за компанию выпью, а есть правда хочется, сытый голодному не друг - попытался я как-то объясниться и залпом опрокинул стакан вонючей жидкости в рот, затем подцепил вилкой кусок мяса пожирней и, круто посолив его, стал с аппетитом жевать.

- Смотри-ка, ей богу деревенский - в приятном удивлении заметила вторая. - Как тебя звать-то, чудо в перьях?

- Иван.

- Ну а я Вера, значит. Это вот Лариса, а это Мария Павловна. Ну, давай, воспитывай скорей, а уж потом и мы тебя воспитаем. Ой, бабоньки, как он сверху будет, я его за галстук зубами ухвачу, чтобы не удрал - расхохоталась Вера.

- Погоди с зубами-то, а то и впрямь сквозанет и поесть не успеет - хмыкнула Мария Павловна - а ты ешь, ешь, тут не столовая, они так не сготовят. Так чего тебя сюда принесло?

- Да вот, приехал поучиться коров доить, у вас же некому.

- Почему же некому? Вон, конторские четвертый день пашут, поснимали свои наряды, серьги с кольцами и тренируются, может осмыслят, расценки добавят... А то все от них духами пахнет, а от нас говном да пойлом. А тебе нельзя, у тебя брюки наглажены, корове все титьки стрелками изрежешь. Покажи-ка руки-то - с какой-то сквозяще-пронзительной тоской проговорила Лариса.

Я положил вилку и, еще как следует не осмыслив сказанного, протянул ей свои ладони. Она задумчиво посмотрела на них и... молча опустила сверху свои... Широкие, потрескавшиеся от постоянной влажности, с узловатыми суставами пальцев, немного распухшие, изработанные руки эти произвели на меня впечатление хлесткого удара. Я долго разглядывал спокойные, сильные ладони и, не нашел ничего лучшего как брякнуть:

- Да, по этим ладошкам не поворожишь...

- А вот если мужика, вроде тебя, погладить, что почувствуешь?

- Лариска! - подала голос Мария Павловна.

- Отстань теть Маша! - отмахнулась Лариса - и сколько же, по-твоему, мне лет, шеф ты наш разлюбезный?

Я все еще не мог оторвать глаз от ее рук, в голове творился какой-то сумбур и, поднимая взгляд, я сказал то, за что еще и сейчас жжет совесть...

- Ну, сорок... сорок два...

Лариса посмотрела на меня долго и внимательно и потихоньку, по бабьи заплакала, уронив голову на свои заскорузлые ладони. В доме воцарилась гнетущая тишина. Билась муха в стекло не в силах проломить хрупким тельцем своим невидимую прочную преграду и не способная, наверное, понять, что мешает ей попасть на свободу, в такой близкий, видимый, прекрасный и недоступный мир...

- Ну, Ваня, так хорошо начал и так погано закончил... Но мы тебя не виним, ты тут не виноватый, тут кто-то другой виноватый. Однако язык-то у тебя с головкой не всегда дружит - как бы извиняясь, заметила Мария Павловна - давайте-ка, девки, еще по стаканчику, да и ты давай с нами, замаливай грешок-то.

Молча выпили по стакану мутной "бормотухи", дикое, непонятное тепло волнами пошло по телу. Крепкое зелье делали, однако доярки.

- Ты, Ваня, покушай, как следует, да и пойди в контору. Нашей планиды тебе не понять. А мы вот еще сегодня попьем, завтра избы свои выскоблим, постираемся, детишек в баньке перемоем, мужиков своих домой загоним, в чувство приведем и... опять на каторгу... на полгода! А воспитывать нас не надо... Хотя интересно знать, кто тебя сюда все-таки прислал? - словно бы для себя говорила Мария Павловна.

Хмель развязал мне язык, а сказанные лишние слова жгли сердце и я просто рассказал им кто и почему нас сюда прислал... Лариса с Верой встали и куда-то вышли... Минут через десять Мария Павловна, наверное, в ответ на мою откровенность, заговорила:

- Обидел ты Ларису... Двадцать семь ей на прошлой неделе исполнилось... Да и я, однако, вовсе старухой выгляжу, но тебя не спрошу, а то ты и мне сказанешь... Она же школу с серебреной медалью закончила... Такая девка была - загляденье! Учиться бы ей... Да на какие шиши? Отца нет, сестренки еще две... Вот и осталась тут, матери помогать... А Васька-то, мужик теперешний ее, по пьянка с танцев в скирду и уволок... Так вот мы замуж и выходим... А сейчас у самой двое, а мужика как бы и нету. Каждый божий день пьет, как только здоровья хватает... В прошлом году два месяца не пил. Потом снова да ладом... Не могу, говорит, на бардак этот глядеть... Или, говорит, в петлю или в стакан! А работа наша, Ваня, бычья. В четыре утра нужно уже на ферме быть. Вот и посчитай, во сколько бабе вставать приходится, чтобы дома все приготовить, сварить да помыть, да пьяного мужика разбудить... Днем ненадолго прибежишь, да и опять за работу, своей же скотины полон двор...

Вечерняя дойка заканчивается запоздно, и опять домой летишь как саврасая.

Надо и управиться и детишек обиходить, и к завтраму что-нибудь приготовить... А тут еще пьяного своего черти принесут... Шарашится, выступает, командует... А потом еще до полночи со своими слюнями лезет... А в половине четвертого... все сначала! Ну, если бы еще хоть иногда выходные были, что-ли... А то так вот месяца три, а иногда пять... Ну, вот и устраиваем себе малые отпуска. Завтра все, начинаем по дому чертомелить... А потом! Опять на каторгу... А что первый секретарь вас послал, так это не ново. Мы ведь и с ним так вот говаривали, впрямки. А что он может? Так что спасибо тебе, Ваня, за компанию, душу ты растравить умеешь, хоть и молодой еще. Далеко пойдешь.. А мы видно уже пришли. Пойди, не трави девок своими галстуками, не то и, правда, зубами поймают...

Стучал по блестящей крыше "Рафика" осенний дождь, курили представители партийно-комсомольской номенклатуры малого калибра ядовито-жесткую "приму" и... прятали друг от друга глаза.

КОВЕР.

Мимо поселкового Совета, по пыльной дороге, прямо к своему дому, старый человек маленького росточка нес небольшой и главное недорогой ковер. Его старенькие стоптанные сапоги, из давно нечищеного хрома, наверное, наиболее точно характеризовали уже прожитую, нелегкую жизнь. Я смотрел ему в след из окна и невольно вспоминал наш странный и немного сумбурный разговор.

В восьмидесятые годы мы все, представители власти, что-то всегда делили. Постоянно чего-нибудь не хватало, на всех не хватало, и маниакальная идея разделить то, чего не хватает, по максимальной справедливости, заставляла нас, руководителей Советской власти, создавать всевозможные комиссии, комитеты, депутатские группы и прочие "делильники". Мы тогда еще думали, что всего много, только стоит правильно разделить. В то лето делили ковры.

- Вот я и говорю, у моей бабки нету другого разговору, токо о ковре. Я ить с самого изначала в нашем РАБКООПЕ. Кем токо и не робил. Кто вот пропьется, али проворуется, значит, меня враз туда и поставят. Потому как мне ить никакой ревизи не надо, я что принял, то и сдам, безо всякого акту. Завхозом был и завторгом был, да несколько разов еще. Завбазою опять же много разов был. Часто их ране-то садили, ак я все и был, после каждого разу. Недолго, правда, ну, чтобы боле ничего не пропало, до нового руководителю...

А как опосля пожару, за геройство наше по сохранности добра опчего, стали награждать, меня председатель и спроси:

- Чем - говорит - тебя Марк Иваныч наградить?

Ну, там кому рубаху, кому сапоги выдали, а я с бабкой да и посоветовался. А она холера да и отрежь:

- Ты сколь берег добро опчее, хушь пуговку бесплатно взял?! Вот и теперя не надо бесплатного. А коли добро твое заметили, слава богу, так пусть нам ковер недорогой продадут, да за наши же денежки!

- Так вот она, значит, и рассудила. А ковров-то в то время и не погодись!

Председатель мне и сказывает:

- Ковров-то, Марк Иваныч, сей момент нету, так ты заявление мне напиши, а уж я сразу и подпишу, как токо ковры привезем, тут и купишь!

- Ну, я написал, он подписал, ковры приехали а мне - кукиш! День машиностроителя тогда случился, нам и не хватило... А потом привоз партизанам роздали... Тоже, заслуженные люди-то, не нам чета... Год ек-ту и ждали мы с бабкою. А председатель - мужик толковый, советует:

- Ты вот что, Марк Иваныч, подпиши-ка заявление-то самим председателем райпотребсоюзу! Тогда уж никто у тебя не отымет...

- А чего, и подписал, съездил! Все одно не дают... Вот как токо привезем ковры-те, ак опять мне и не хватат! Главно что я тогда за грузчика был, сам их возил, ковры-те. Ну, потом уж и председатель поссовету тоже подписал, а председатель рабкоопу - уволился?! А новый-то все одно за две бутылки подписал. Куды денется... Подписал! Бабка меня уж вовсе запилила, задело и ее за живое. А потом и председателя поссовету перевыбрали, опять год за подписью бегал... А все одно не хватат! А вчера привезли ковры-те. Да как раз мне и по деньгам. Старуха ажно зашлась! Ты-то еще не подписывал, а уж и некуда...

- Ч-ч-чего некуда? - спросил я ошарашенный этой тирадой.

- Ак подпись ставить некуда, во, глянь-кось... - и он протянул мне замызганый листок какой-то желтой бумаги...

Тринадцать лет прошло с того памятного разговора. Нет уж Марка Иваныча в живых. И до сих пор я кляну себя за то, что выпустил тот листок из рук. Это был шедевр!!! Сколько было начальства, сколько было изобретено такими как я делильников, все, до единого, оставили на этом документе свои визы! Даже две печати красовались стертыми буквами в своем неповторимом величии. Все писали: ДАТЬ! Ставили свои вензеля и... никто не давал! А мне просто не осталось места! Некуда ставить свой каракуль и все!!!

Кто его знает, было бы где расписаться, может и я бы...

- Пойди, Марк Иваныч, в магазин. Да вместе с бабкою... Выбери себе ковер по душе, да и купи его. А бумажку эту, больше никому не показывай.

- Не дадут! - выдохнул Марк Иваныч.

- Дадут - процедил я сквозь сжатые зубы, и такое зло взяло за самое сердце...

Мимо поселкового Совета, старый человек, очень маленького росточка, гордо нес верой и правдой заработанный ковер. Его старые, стоптанные хромовые сапоги уверенно ступали по пыльной дороге...

МНОГО.

За окном багряными полотнищами полыхал сентябрь. Заканчивался еще один цикл в вечном бытии матушки - природы, еще одна ступень бесконечной лестницы мудрости, ведущей в далекое и неизвестное. Взорвавшись зеленым сумасбродом весны и перебесившись в буйстве своем, каждая былинка и веточка, плодом вечной и неизбежной любви дала семя, и вот, в красоте и силе, увядала перед неотвратимым, длительным сном белой тишины. Люди называют это время бабьим летом. Наверное, потому бабьим, что уж очень скоротечен залп женского обаяния и так же непреклонен и неотвратим период увядания любой красоты, созданной на земле природой. Ласковые, упругие, томящие лучи солнца наполняли лабораторию - мастерскую, не давали сосредоточиться на кропотливой и точной работе, манили туда... за песнями... поцелуями...

Мой учитель и наставник - старший брат сидел у окна, напротив начальника лаборатории и что-то медленно вспоминал вслух. Они любили так вот посидеть в конце рабочего дня, отдавшись воспоминаниям. Молодость они провели вместе, в одном городе, на одном заводе, в одном общежитии. Брат Семен считался тогда приличным аккордеонистом, а Иван, или теперь Иван Петрович, слыл отменным танцором. Время плетет свою нить бесконечно, вплетая в неё человеческие судьбы, характеры, события. Время сделало Ивана нашим начальником, и мы приняли это с благодарностью. Человеком он был справедливым, уважал брата за его золотые руки, а меня - за длинный язык,

Работу спрашивал крепко, иногда приносил "очередное ковыряние". Судя по разговору, с этим и пришел.

- Иди-ка, посмотри - позвал Семен.

Ковырянием он называл любую необычную и тонкую работу, где, по его

выражению, "гибкость пальцев зависела от гибкости мозгов".

"Ковыряние" лежало на чистом листе бумаги и представляло собой две золотые серьги, этакие кольца из трубочек чистого золота. Весело поблескивая цветом догорающей осени, они притягивали своей законченностью и строгой красотой.

- Нет, Петрович, я твою дорогушу еще с девок помню. Ты уж, пожалуйста, вот на этом листочке укажи размеры, все-таки начальник измерительной лаборатории должен быть точен. Мы ведь с братиком люди исполнительные, сказано обрезать - обрежем, но как бы потом не поступила команда нарастить!?

- Ну, ты, Николаич, как всегда, зануда! У тебя же глаз художника, посмотри, комплекцию её ты помнишь, подумай и убавь, сколько необходимо.

- Я же говорю, что должен сдать работу тебе, а ты - мой начальник. Ставь размер и послезавтра, к вечеру заходи. Не знаешь размера, иди со своей "козой" сам согласовывай, это потруднее чем вообще новые серьги сделать. Да, вот еще "наркомовскую" забери, - и брат выставил плоскую бутылку, наполненную "служебным" техническим спиртом.

Спирт для нужд юстировки он получал ежемесячно и ежемесячно делил его на три равные части - по одной нам и одну - "наркомовскую". Иван Петрович крякнул, почесал затылок, полез в карман за авторучкой, размашисто написал на листе размер будущей серьги и, вместе с авторучкой, опустил в карман плоскую "наркомовскую" порцию.

- Ну, вот и ладненько, - проворчал брат Семен - работы здесь с непривычки смены на полторы, так что заказ принят.

Давно прогудел гудок, и все нормальные люди пошли по домам. Мы же молча сидели у открытого окна и внимательно рассматривали два миниатюрных золотых кольца. Страшно, казалось мне, даже подумать, что нужно отпилить от каждого по изрядному кусочку, предварительно разобрав мудреную, подпружиненную защелку, да еще и восстановить все в строгом прежнем величии...

Семен никогда не брался за работу с налету. Порой несколько дней и даже недель лежал на его столе какой-нибудь кусок металла или дерева. Он перекладывал его с места на место, поворачивал к свету то одной, то другой стороной... Иногда, взбеленившись, запускал его в дальний угол... Но вот, однажды, уверенно брал этот кусок, зажимал в тиски и, через определенное время, ставил на окно плод своих размышлений! Это была законченная мысль, яркая и, как правило, единственная в своем роде, требующая только уже окончательной доводки, шлифовки! Очень жаль, что такая работа выпадала ему довольно редко, основной хлеб свой он зарабатывал на постоянном, кропотливом, изнуряющем ремонте всевозможных мерителей, которых на машиностроительном заводе было бесконечное множество.

- Да не переживай, золото есть обыкновенный металл, кстати, не такой уж и редкий - после полуторачасовых "смотрин" сказал Семен. - Неприятный, между прочим, металл, подхалимского свойства, податливый, тягучий... Нет в нем характера, как в серебре. А вот особенность нехорошая есть: поймает твое неосторожное движение и такой заметный след на себе оставит, что исправить невозможно. Потому работать с ним приходится аккуратно, сторожко, как с предателем. Пошли, завтра с утра займемся.

До сего дня не помню, какое было утро, но помню каждое движение, потраченное на непривычную и интересную работу. Обыкновенно, буднично достал Семен из кармана, видно сделанные за ночь, кожаные чехольчики на губки маленьких тисков и уверенно зажал кольцо, прочно и без повреждений.

Затем, изготовив из гитарной струны импровизированную ножовочку, отпилил один конец разъема, вовсе не тот, о котором я думал, тоже почти всю ночь. Хитро посмотрел на меня:

- А ты, конечно, хотел отпилить всю эту мудрую механизацию? Вот тут-то и попался бы!

Половину дня смотрел я как он обманывал "презренный металл". После обеда аккуратно начал повторять то, что делал учитель. Он как-то умел остановить меня именно тогда, когда терпение было на исходе и ошибка сама просилась на изделие. Дважды прогонял "остыть":

- Ишь, перегрелся, пойди в цех, развлеки девчонок, муторно им у станка

целый день-то.

К обеду второго дня и я закончил свою долю работы. И все-таки поймал меня "предательский металл". Чуть всего и дрогнула рука, а вмятина у самой защелки осталась. Маленькая такая, противная, как порошина в глазу.

Иван Петрович зашел к вечеру. Вопросительно глянул на Семена, молча взял штангель, поданный ему вместо серег, повертел его в руках, положил в карман пакетик с нашим "творчеством".

- Что, издеваешься? Еще после тебя мерять? - буркнул брату, подавая инструмент.

- Да, не впрок видно "наркомовская", испортила настроение-то - ухмыльнулся Семен в след ушедшему начальнику.

Через день Иван Петрович появился с самого утра. Поздоровался, сел к окну. Природа сеяла сыростью, и от прикрытого окна сильно тянуло лиственной прелью. Выкурив сигарету, он молча протянул Семену знакомый пакетик и... бумажку с новыми размерами. Ни один мускул не дрогнул на лице брата. Он молча взял все и, не глядя, положил в ящик стола. Иван Петрович вздохнул, как-то неловко, боком пошел к двери.

- Я позвоню - тихо сказал Семену вслед.

Мой ядовитый длинный язык буквально не умещался во рту! О, сколько нелитературных слов готово было сорваться с него! Я был взбешен! Нет, я просто исходил паром злости, кипел! Вскочив, раскрыл, было, рот, но, получив резкий щелчок в лоб, сел на место.

- Привыкай, младшой, любой приказ начальника - радость для подчиненного - изрек старший брат и пошел побродить по заводу, видно тоже нелегко давалась ему житейская мудрость.

Молча провозились мы целую смену с кропотливой, но уже неинтересной работой. Я исправил свой грех - забоину и серьга весело сверкала полировкой, словно только что появилась из ювелирного магазина. Немного оттаяв, заговорил раздумчиво старший брат:

- Она, как приехала, так и начала специализироваться в вольных упражнениях на нервах. Знаешь, есть такая порода, отец говорил "поперешная". Кто его знает, умные люди говорят, что это метод самоутверждения, а я вот думаю это просто наказание божье. Не может человек нормально жить, может быть, и хочет да не может, словно черт в нем сидит. И если даже вокруг него все ладно и прекрасно, он все равно найдет какую-то пакость и для людей и для себя... И... Кажется мне, что не угодили мы снова с размером.

- Ну, уж дудки! Вытягивать эту штуку я не возьмусь, хоть она лопни!

- Тяжко ему с козой такой, да судьба видно...

Звонить Семен не стал. Снес сам Петровичу сережки, вместе со своей порцией "служебного".

Прошло дня три. Мы наводили порядок в лаборатории, чистились, прибирались, протирали окна...

- Много! - вдруг гаркнул Семен у окна.

- Чего много? - даже присел я у верстака от неожиданности.

- Иди сюда!

- Да что ты там узрел? - подошел я к окну.

- Смотри...

По тротуару, вдоль цеха, отвернув голову в сторону, шла жена Ивана Петровича. Вокруг левого глаза красовалась предательская черная кайма, тщательно загримированная, но четкая и ясная, как клякса в сочинении двоешника.

- Да, лишковато видно обрезали - пожалел я укороченные серьги.

ОБЫЧАИ.

Вот уже седьмой час гремела, грохотала и хохотала свадьба, самая, наверное, известная и необычная свадьба в нашем маленьком городке. Известная потому, что женился общий любимец, заядлый охотник и турист, потенциальный жених и вожделенная мечта многих наших девчат - Рауф. Необычная же оттого, что женился он на русской дивчине, почти украинского происхождения, ранее нам, бродяжьему племени, вовсе незнакомой. В процессе свадьбы, поэтому, русские и татарские обычаи переплелись самым причудливым образом. Уже позади были яркие тосты, всевозможные здравицы и крики "ГОРЬКО" - самая нелепая вещь по мусульманским законам. Добрый час отхохотали гости, когда жениху вручили подарок - ружье с мастерски завязанным в узел стволом. Отбушевали споры, доведшие невесту до суеверного ужаса: можно-ли по татарским обычаям иметь в одну брачную ночь две невесты?... В общем, этот мелкорубленый салат из обычаев, да еще с пьяненьким прибабахом, и стал стержнем всего первого дня.

Довольный удавшимся вечером, молодой счастливыми глазами смотрел на буйствующих в пляске друзей. Еще бы, половина гостей схоженные, спаянные и, как он сам говорил, споенные друзья - туристы. Любая искра инициативы моментально раздувалась до пожара. Если запевали песню, то все разом и... обязательно кто-нибудь "засандаливал" припев на татарском языке?! Все снова хохотало, мешалось, дурачилось. Уже набили гости кучу монет в суковатую чурку - на черный день, солидно брякала копилка, изготовленная из легированной стали, толщиной в десять миллиметров и весом в пуд. Еще не знал молодой подвоха - пластинки внутри копилки, обязывавшей собранные деньги "токмо пропить" ...

Далеко заполночь расходились гости, а которые не могли расходиться, уложены были в соседних домах и прочих приспособленных местах. Мне же, как тамаде, предстояло сделать приготовления к завтрашнему дню и умудриться не проспать утром.

Когда молодые появились у ворот, встречающие были во всеоружии. Второй день свадьбы это день чудачеств и дурачеств. Это знаменитый СОР, это срядчики, это все, на что хватит хмельной фантазии и удали. Но есть обычай святой. Встречает дружка молодых со стаканчиками красного вина и, ежели хороша невеста и счастлив жених, пьет молодой стопку и обязательно ее об пол! Хлоп! Значит порядок.

Вот я и стою посреди комнаты, перед дверьми, подносик приготовленный с вечера держу, думаю... А вдруг? Выпьет да и поставит аккуратненько обратно... Что же мне тогда делать?

Распахнулись двери - молодые на пороге! И тут из-под моей руки вынырнула бабуля Рауфа, с таким проворством для своих восьмидесяти лет, что я и охнуть не успел! Да и прямо к любимому внуку... А в руке подносик серебряный, а на нем две рюмочки с вином, крохотные, изящные, я таких и не видывал! А Рауф берет рюмочку, выпил и... Хлоп об пол!!! Гости как взорвутся! Кто кричит, кто хлопает... Только бабуля, бочком, бочком и... на пол... и без сознания! Быстренько ее в комнату пустую, молодая-то, на счастье, медик, за нашатырь, за шприц... Господи! А она что-то по-татарски бормочет, часто так, всхлипывает... Я спросил Рауфа, что она говорит?

- Перед бабушкой своей извиняется, эти рюмки редкой ручной работы, из Китая, еще со времен Бату-Хана по наследству передавались, дороже их в семье ничего нет! А она вот не уберегла...

МЫ И ОНИ.

"... стала ясною, осознанною болью..."

Да, сегодня просто накатило, сегодня вся моя пятидесятилетняя жизнь

стала ясною, осознанною болью. Почему именно сегодня? А я и сам толком не знаю. Знаю одно: это вылилось на бумагу потому, что с четырнадцати лет я писал дневник - документ без вранья. Я всегда был красным, до невообразимости. Я делал все, что считал правильным и полезным народу, моему народу. Потому, и только потому, что я был правильным с позиции красных, я дослужился (выражение дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева) до директора предприятия. Именно дослужился, потому, что ни образования, ни опыта, ни, в общем-то, права, у меня занимать эту должность не было. И вот сегодня, когда я должен уволиться (а попросту вылетаю из своего кабинета к чертовой матери) возникла интересная мысль: вот Ельцин написал свою "исповедь", так сказать с верхней полки, а почему мне не написать свою, со средней полки? Собственно разница только в том, что при Ельцине - секретаре обкома я был лучшим, а при Ельцине - президенте стал опальным стрелком. Но, ежели посмотреть глубже, то, проанализировав все дневники, а значит и всю прошедшую жизнь, я не нашел своей вины в дне сегодняшнем. Искал, но не смог найти. Единственная вина, наверное, в том, что я был исполнительным исполнителем, даже более того, верующим исполнителем. Это я сегодня такой грамотный, понимаю, что и оберст СС, и капитан НКВД, и мой приятель - капитан КГБ, так же как и я - исполнители. Исполнители чужой воли, более того, порой злой воли. Но они занимали определенные ступени в обществе оттого, что социальный заказ был таков. Другим просто не присваивали подобных званий (не пущали). Глупые и умные были не нужны и котировались одинаково. Вот весь парадокс и трагизм наш и заключается как раз в том, что глупые и умные котировались и котируются по сей день одинаково. Итак, для того, чтобы что-то понять, нужно прокрутить все сначала...

Зачат я был в лихую годину сорок третьего, перед отправкой отца на фронт. Наверное, не рассчитывая вернуться, он и наказал матери дать мне его имя. Не помню ни войны, ни голода, помню, как ходили в школу в шахтовских ботах. Сейчас только шахтеры - старики помнят, что это очень короткие резиновые сапоги - спецодежда, и если я ходил в школу в новых ботах, значит мой отец, после войны, работал в старых два срока их службы. Помню шестой класс: мать сшила мне брюки - клеш, из старого байкового одеяла. Хорошо помню седьмой класс, когда мать свалил ревматизм, (она - бывшая машинистка насоса одной из прокопьевских шахт - таким образом расплачивалась за почетные грамоты, аж девять штук, за спасение шахты от затопления). Отец - тоже шахтер, был на третьей группе инвалидности по силикозу. Наверное, я не помнил бы этот год так хорошо, но тогда нам пришлось съесть Рыжку, красивого, доброго коня, работавшего на нашу семью несколько лет "без страха и упрека". Уже взрослым умом помню лето между восьмым и девятым классом. Тогда, в самом начале сенокоса, отца положили на операцию желудка (в то время пятьдесят - на - пятьдесят) и покос пришлось убирать без него... Ничего, справились, первого сентября привез последнюю волочушку сена. Пережили и эту зиму, на тех харчах, что давало домашнее хозяйство... На пенсии отца и матери было бы не пережить, детишек - нас - четверо.

Врезалась в память не та дата, когда старший брат в свои неполные восемнадцать пошел работать в шахту, а та, когда он, бледный как беленая стена, валялся на отцовской кровати и харкал углем. К тому времени я знал, что это он тянет всю семью, но, увы, не мог еще знать, что проживет он всего сорок шесть лет. Уже тогда вошло в мозг, печень, куда там еще может войти, разделение общества на ОНИ и МЫ.

Мы это очередь за пятью булками "черняшки" с шести утра, это штаны из байкового одеяла, боты, навоз, а ОНИ квартиры, белые рубашки, масло на столе, конфеты на перемене... Их не любили, это были полубоги, во всяком случае, для нас - ребятни. Нас же просто было много, нас не различали. ОНИ решали, как нам жить. ОНИ решали жить нам сытно или нет, ОНИ могли это решать, мне так казалось тогда. Это ОНИ решали, что я - оболтус, оставшийся на второй год в девятом классе. И вот тогда через меня самого прошла эта грань - ОНИ и МЫ. Тогда же появилась мысль: а как туда попадают в эти самые они, которые не умеют косить, красиво одеты и т.д. Но мысль эта была упрятана далеко и глубоко потому, что непросты были подходы, да и сама мысль - до дикости крамольна. Путь открывался один - через ВУЗ. Это мне-то, второгоднику, которому тесно в дневной школе?

ВУЗом моим скоро стала армия. Наверное, из памяти старшего поколения не изгладился тысяча девятьсот шестьдесят второй год - год на грани войны, ядерной войны. Карибским кризисом назовут это потом. А для меня, девятнадцатилетнего, это был призыв в июне, а уже в сентябре - коллективный рапорт с просьбой отправить на Кубу. Тогда все делалось коллективно, и я коллективно не думал что такое советский солдат на острове Куба. Но опять были ОНИ, от лейтенанта до генерала, и МЫ, от сержанта до рядового. Опять нам не нужно было думать, а уже очень хотелось. Опять кто-то за нас решил, что мы добровольцы, и горе тому, кто не поставил своей подписи под коллективным рапортом (отпечатанным типографским способом).

В армии же произошло событие заставившее думать: вдруг сместили Хрущева!? Замполиты, еще вчера долбившие по солдатским мозгам "отец родной", не могли выйти из нокдауна неделю, пока им не дали вводную - как быть и чего петь. Так значит они "как канарейка с голоса чужого"? Значит, у них тоже есть ОНИ? И у тех?! Тогда молнией в мозгу: так это что, везде, как в армии? Тринадцать стадий до генерала? И везде кредо, как в армии - отличиться перед кем-то и получить повышение? И тогда уже конечная цель: "капрал командует вперед, а сам, конечно, отстает"? Так вот та притягательная сила, которая гнала нас по пути карьеры! Я не могу сказать карьеризма, это понятие других, больших масштабов, а карьера, продвижение по службе - нормальное явление, без которого и жизнь, наверное, остановится.

С этой мыслью, уже потом, довелось поработать и учителем, и водителем,

и слесарем... Однако ВУЗ не давался - пропуска в ОНИ не было. И вот тогда обозначился еще один путь. Оказывается, жизнь кто-то устроил так, что даже самый талантливый инженер, руководитель, не мог подняться выше заместителя начальника цеха, не имея партбилета. Вот во всех отраслях, в любом деле, хоть семи пядей во лбу, а первым не будешь, пока беспартийный! Не то, что шагнуть - дыхнуть не дадут. А все очень просто - кадровая политика есть прерогатива партийного органа на предприятии. Вот и приехали. Пришлось встретиться на заводе с интересным фактом: Талантливый инженер находился в подчинении у серой посредственности. Мало того, что тот глушил все начинания подчиненного, так еще выдавал его мысли как свои! Но!!! Стать начальником отдела человек не мог - был беспартийным, а в партию его не принимали - был немцем по национальности!? Прошло время, сегодня это седой, интеллигентный человек, так и не реализовавший свой громадный потенциал...

Таким образом, открывалась дорожка в ОНИ не за счет извилин, а за счет преданности "родной Коммунистической"?! Уже потом, через много лет, понял я, что именно в этом и заключалась ахиллесова пята всего коммунистического строя: существовал путь, когда дурак мог прийти к власти. В то время к власти, даже самой маленькой, вообще нельзя было прийти без двух книжечек - синей и красной. Без синей, с одной красной, еще можно прорваться, а вот без красной - дудки! Конечно, исключения были, особенно когда человек талантлив неимоверно. Но даже в этих случаях все делалось "для зрителя" - "простого советского человека". И уже само это выражение определяло, что есть еще и не простой советский человек.

А в то время, имея строго дозированную информацию, я был, конечно,

"Петькой-патриотом". Сколько же нас таких было? Нет, мы шли в партию не ради карьеры, Это сейчас, сильные задним умом, мы стали разбираться в событиях собственной жизни. Тогда мы действительно делали все по убеждению и страшно гордились этим. Получив партийный билет в июле шестьдесят девятого года, я положил его в тот самый карман, где простреливали их в войну. Я был горд и счастлив. Я чувствовал себя причастным к самому сокровенному в нашей стране. Я с гордостью читал плакат на самом высоком месте завода: "Партия - ум, честь и совесть эпохи". Это я был умом и совестью! Но главное, что я был тем самым, который отличается от простого советского... Я был "не простым советским человеком"!!! Пусть попробует оспорить это кто-нибудь из двадцати миллионов "не простых". Пусть кто-то скажет, что не испытывал этого странного чувства полета, когда делал первые шаги с партбилетом в кармане. Я был готов выполнить любое задание... И выполнял! Даже сегодня горят уши от стыда, какие задания и как приходилось мне выполнять. Но, кто много жаждет - тот много платит. У меня не оставалось ничего личного, ни семьи, ни увлечений в отрыве от главного. Помню, в одном разговоре я сказал, что партия это погоны, все должно быть подчинено этому, вся жизнь. Так я тогда думал и так веровал. Конечно, рвение мое не заметить просто не могли. Так я стал секретарем комитета комсомола завода. Получив организацию в двести сорок человек, я сдал ее через четыре года численностью в четыреста шестьдесят человек. Нет, обвального приема я не организовал. Уже в то время комсомол являл собою любопытнейшую организацию. Вверху все шумело и кипело, на уровне областного комитета уже не кипело, но погромыхивало, в городе было почти тихо, а на предприятиях вяло шевелились считанные единицы. Вот образец феномена: когда ничего нет, но все знают, что есть и процветает!? Основная масса комсомольцев, приходя из армии, на учет не становилась, их звали "мертвые души". У меня из четырех сотен человек работали около пятнадцати. Эти люди в силу партийного кандидатского стажа "отрабатывали поручения". Вот они, наведя жесткий порядок в учете и увеличили организацию вдвое.

Конечно, за четыре года были и интересные дела, есть, чем гордиться, даже и сегодня. Это мы сделали бесплатно комсомольский вентилятор ВОКД-2,4 в подарок двадцать четвертому съезду КПСС. Когда этот разрисованный красавец прибыл на станцию, там срочно пришлось создавать комсомольскую бригаду, для обработки состава... И так до самого Московского метрополитена. Но интерес был только для нас - организаторов, остальным все было "до лампочки".

Здесь, в комсомоле, происходила начальная стадия полировки усредненной индивидуальности. Наставление "на путь истинный" велось на нескольких принципах. Например: тебе можно то, чего нельзя остальным и так будет всегда, пока ты чувствуешь меру, твой край. Выпить в рабочее время - пожалуйста! Но, попадешься - все, конец. В магазин с черного входа? Пожалуйста! Начнешь жадничать - все, конец. И так во всем, Ты получал свое место в каком-то незримом обществе. Тебя приучали жить двойной жизнью. Одна жизнь для всех, чтобы все видели, другая - для избранных (господи, кем избранных?). Особый смысл этой двойной бухгалтерии заключался в том, чтобы о тебе говорили простые советские люди, говорили для того, чтобы тебя смогли оценить те самые “не простые советские люди”.

Порой чувствовал себя мальчиком на побегушках, порой приходилось готовить и делать серьезные дела. Не многие выдерживали это горнило. Нужно было обладать неиссякаемой верой в собственную правоту, в свое дело и в высокое предназначение члена партии.

Однажды, главным идеологом района, то бишь третьим секретарем горкома КПСС, была поставлена задача: провести комсомольские собрания по деятельности антисоветчиков Солженицына и Сахарова, предать их анафеме (обоих махом) и в конце недели отчитаться протоколами.

Надо сказать, что некоторые моменты полировки давались мне трудно, из-за большого рвения. Наверное, потому я и спросил, один из всего комсомольского актива:

- А что, собственно, они сотворили такого?

Для меня отдельно было повторено задание и сказано, что эти отщепенцы написали книги, которых бы не следовало писать.

- Мне придется выступать на четырнадцати комсомольских собраниях с критикой этих книг, поэтому, хотелось бы ознакомиться с их содержанием - вопросил я снова.

- Зайди ко мне сейчас. Все свободны - закончил совещание главный идеолог.

Когда я зашел к нему в кабинет, то получил такую выволочку, какой больше не получал ни разу. В конце своего внушения он обозвал меня непереводимым с русского матерного словом и предупредил, что если я считаю себя выше комсомольского секретаря, то он подумает, где мне работать дальше.

Конечно, я провел свои четырнадцать собраний. Работал в две смены, мастера и начальники цехов стояли у дверей и окон обеспечивая явку на эти собрания. Господи! Как же я "парфунил" и Солженицына и Сахарова, не разбирая, кто из них и за что попал в немилость. Характерно, что на собраниях еще и выступающие были...

Только в сорок восемь лет от роду довелось мне прочитать "Архипелаг ГУЛАГ". Читал я его ночами, чтобы ни кто не мешал. Потом до утра не мог заснуть от дикой информации и жгучего стыда за те четырнадцать собраний...

Сегодня я поражаюсь грандиозности содеянного. Сколько же миллионов, таких как я, бездумных исполнителей, нужно было воспитать, чтобы удерживать в глубокой тьме целый народ самого большого в мире государства. Почему он, этот народ, в большинстве своем верил таким как я?

Но жизнь продолжалась, продолжалась и полировка. Обкатав меня на должности мастера, ОНИ решили, что пора доверить и должность секретаря партбюро завода. Вот так я стал для "простых советских людей" одним из НИХ.

Конечно, было к тому времени за плечами десять лет работы на заводе, вдвое крупней предложенного, и среднетехническое образование и еще многое... Но одного момента из всей полировальной науки я никак не мог усвоить. Не давался мне тот внешний лоск всех партийных работников, который отличает их в любом обществе. Это какое-то неуловимое сочетание одежды, умения ее носить и внешнего вида, придающего значимость. Вот эта внешняя значимость и выделяет их всех, где бы они ни находились. Но, наверное, человек, который хоть раз надевал "на выход" клеши из старого байкового одеяла, никогда не освоит этого пресловутого лоска. Не дано и все тут!

Мое секретарство продолжалось два года. Сегодня я думаю, что рано мне доверили это, в общем-то, грязное дело. К тому времени партийную работу из политически - образовательной сделали какой-то непонятной. Наверное, потому, что на ниве просвещения орден заработать сложней, партийные руководители интенсивно стали заниматься народным хозяйством. Причем это было значительно безопасней. Командовали и работали другие, секретарь только "направлял", согласно конституции. Но ежели директор вел дело умело, то оба были в чести. Однако высшие партийные инстанции контактировали с руководителем напрямую, а все жалобы, кляузы и прочая грязь, ведрами и на разлив поступала в партбюро. Это потом, когда сам стал директором, я понял, что так создавались условия для работы руководителя.

Дело я вел круто, резко, на свой манер. Старался быть до предела справедливым. Тогда мне еще не приходилось быть по другую сторону баррикады, вступать в конфликт с партийной машиной, видеть себя со стороны. Но тем и хорош был дорогой товарищ Леонид Ильич, что сам брал и другим давал, у меня же на это не хватило ни ума, ни совести. Поэтому уже через год я почувствовал, что не прикипел ни к "простым" ни к "не простым". А затем и

случай подвел меня к рубежу - выбору.

В семидесятые годы приписки в народном хозяйстве стали явлением весьма обычным. Дело ставилось так, будто кто-то специально разваливал всю страну. Постоянное увеличение норм выработки свело в могилу и без того худосочные качество и технологию. Оплата труда была поставлена так, чтобы отбить желание хорошо и качественно трудиться. Основа основ - мастера и начальники цехов, почти все ИТР, были посажены на такую зарплату, что лучшие, а за ними и средние, побежали в рабочие, резко упал их авторитет.

Производство практически "волокли" первые руководители. Их не трогали в то время, пока... У них были определенные льготы, да и зарплата позволяла прокормить семью. Директор, с которым мне довелось работать, не был исключением. Когда приписки достигли месячного плана, у нас состоялся разговор. Очень неприятный разговор. Я тогда не знал того, что знал он: приписки делались с ведома и даже, порой, под нажимом первого секретаря ГК КПСС. Поэтому мой разговор с партийным лидером не дал ничего. Но, коли директора снимали с работы, то линчевали и секретаря партбюро, таковы были порядки. Имея к тому времени немалый опыт в кадровой науке, и соответственно друзей, я оказался избранным в председатели исполкома поселкового Совета.

ОНИ поняли, что воспитание мое закончено, так просто меня не ударить: я-свой. Но для НИХ я был всегда "шершавым своим", наверное, оттого, что старался быть своим с теми, простыми, которых много, которые и породили меня.

Председатель исполкома Совета, это самая нужная в то время для людей работа. Я считаю, что на этой работе выплеснул людям все, что имел и умел. Упрекнуть себя не могу ни в чем. Однако большие ОНИ и здесь всегда держали над головой подвешенную кувалду. Только стоило тебе показать характер - вот они и перевыборы.

Забавно было наблюдать, как грызлись Советы и партия, но доминировала всегда партия. Через четыре с половиной года угроза перевыборов стала невыносима. Нет, не тех перевыборов, когда избиратели, а тех когда ОНИ. И опять же случай, который будет всегда, если его правильно и долго ждать.

И вот я - директор предприятия... Перевернем несколько страниц обратно и прочитаем:

- ОНИ - это квартиры, белые рубашки...

- ОНИ - полубоги...

- Да и сама мысль была до дикости крамольна...

Ну, вот и все!? Рубеж достигнут к сорока годам, но достигнут вторым путем. Чего стоило мне это, знает один бог, да мы с женой. Забегая вперед скажу, что мой уход с директорства больше всех обрадовал тринадцатилетнего сынишку:

- Боком мне, папочка, обошлось твое директорство - я как проклятый в классе! - выговорил он мне сразу же, как только узнал.

Вот оно, мое бывшее ОНИ и МЫ. Сколько тогда непонятной злости и ненависти было во мне на этих самых, которые на переменах ели конфетки! И ровно столько же я ее сейчас ощущаю на себе. Почему? Много же лет понадобилось, чтобы разобраться. Оказывается все очень просто. Там, в Москве, большие ОНИ специально создали этакий класс, маленьких подобий себе, то есть нас, директоров и наших ближайший помощников. Предоставив нам немного больше прав и привилегий, ОНИ замкнули на нас всю народную злость. Мы никогда не будем своими в народе потому, что для нас создан искусственный уровень жизни. Мы для своего народа - самый ближний враг. Мы же вот они, рядом как муха на стекле. Страна не способна создать всем такие условия, какие создает для меня. ОНИ вынуждены это делать для меня, иначе я не буду работать сутками, не стану терпеть эту грязь, которую льет на меня и, более того, на мою семью обозленный народ. Не стану заставлять этих людей за гроши продавать свой труд неизвестно кому. Но пока я все это делаю, я являюсь тем куском между молотом и наковальней, той прокладкой между ИМИ и народом, который и обеспечивает существование и сосуществование и тем и другим. Только нужно отметить, что существование у НИХ существенно отличается от существования народа и от моего, впрочем, тоже. Тогда, что же держит меня на этом месте? Слава, возможности, партийная дисциплина? Нет. Наверное, это чувство лидера, ощущение, что я что-то могу сделать для людей, и ежели я этого не сделаю, то уже не сделает ни кто…

И вот когда я попал в то, что в детстве называл ОНИ, я начал разбираться - кто есть кто. Первая проблема: почему, чем больше я делаю для этих пятисот человек, мне подчиненных, тем больше у них злости на меня? А истина проста! Неважно, что я сделал для людей, я просто не могу сделать для них все. Все у них отняли ОНИ, а я могу сделать только маленькую часть и, на фоне общего грабежа, моя эта часть всегда будет выглядеть подачкой. Не тот калибр - я могу только подачку!? Мне большего не дано! И люди всегда будут в обиде на меня, они, люди, не примут подачку не оскорбившись. И каждое мое доброе дело из блага превращается во вред. Но нельзя же обижаться на НИХ, я обязан глотать эту обиду, это зло, ОНИ так запланировали и сделали.

Какой-то порядок и здравый, казалось, смысл еще был до этого великого разброда, но вот там, у НИХ, появился тот, кто меня здесь несколько лет полировал, по крайней мере, руководил полировкой, и ОНИ перегрызлись! Один из НИХ, тогда главный, сказал, что виноваты мы, маленькие ОНИ, и нужно нас просто переизбрать, выбрать хороших и все будет отлично!?

Господи, прости им, ибо не ведают, что творят! Я, двадцать два года прослуживший в КПСС, не имеющий шанса предстать пред очи твои, обращаюсь к тебе, потому, что не могу ни умом, ни сердцем понять, каким же шизофреником нужно быть, как надо не любить свой народ и не знать его, как нужно ненавидеть свою страну, чтобы сказать и сделать такое?

Оригинальность коммунистической партии состоит в том, что среди НИХ нет, и никогда не может быть виноватых. Вот и Горбачев, и Ельцин - не виноваты. То, что они сотворили - судить страшно. Но народ же судит! Судит нас!! Это я сегодня для народа - ОНИ. Я оказался крайним во всех завихрениях дураков пришедших к власти вторым путем. Но и сам таков! Это меня сегодня нужно уничтожать как класс, мы этого еще не забыли.

А вот здесь ОНИ не дураки, ОНИ же знают, что я буду защищаться и поэтому повернули дело так, чтобы я сам ушел, с позором! Да, именно с позором и не смог уже никогда стать лидером в народе, чтобы народ отверг меня. Иезуитский подход, не правда-ли?

Ну, и, как всегда, на мутной волне недовольства народа всплыло много хлама. Ранее ОНИ нам поручали уничтожать этот хлам, сдерживать его и наводить порядок. Нам же приказывали ОНИ зажимать и успокаивать народ. Нас же отдали ОНИ на съедение этому хламу и науськали народ... Чего же хотят ОНИ в конце концов? Можно воевать с Гитлером, с Наполеоном, но как воевать с собственным правительством? Как же это так, пятьсот человек работают ежедневно и работают хорошо, но не могут прокормить себя?

Семьдесят четыре процента произведенного товара забирает государство у трудящегося, искусственно зогоняется предприятие в положение банкрота. Намеренно и запланировано задерживаются платежи, по три месяца задерживается зарплата... А конкретно для этих пятисот человек я есть ОНИ! ОНИ, которые не платят, не умеют и так далее. Все сконцентрировалось на первом руководителе... И вот появляется тот хлам, который всплыл. Задурить голову нашему мужику не трудно. Но повернуть дело и создать что-то новое он, этот хлам, не в состоянии. Не понимая убогости своей, обречен он на крах, но неподсуден даже народу, ибо народ и поставил его над собой, не ведая истины. Однако все это не суть - ширма. Суть в том, что на мутной волне идет сумасшедшее обогащение немногочисленной шайки, прибирающей к рукам такие средства, о которых мы, вместе с одураченным народом, узнаем только лет через пятнадцать - двадцать. Идет становление первичного капитала. Законодательство разрешает сегодня почти все!? Народ же обогатиться не способен, он так воспитан, а вот нас, полированных, не способных хватать, но понимающих положение вещей, нужно убрать, растоптать, заменить теми, кто способен, чтобы, спрятавшись за их спинами и отдав им малую толику, довести дело свое до конца. Хорошо продуманное и спланированное дело.

ОНИ и так имели все, всю страну, но каждого из НИХ могли просто убрать и... Становиться советскими пенсионерами ИМ не хотелось, а примеры были... Сегодня, разорвав на части и присвоив все, что было народным хозяйством, ОНИ уничтожили свой последний страх, последнюю зависимость.

Однако "все тайное становится явным". Спросится-ли? Кем спросится и с кого? Страшно, но Россия больших дел без большой крови еще никогда не решала...

Вот и прожита лучшая половина жизни. Достигнута цель. Высокою ценою, но достигнута. Я есть ОНИ... Но кто скажет мне, кто и что я сегодня? Измельчала-ли цель в процессе достижения ее, измельчала-ли душа моя в этом процессе, ту ли цель поставил я себе? И сколько нас таких полированных, одураченных и вышвырнутых за ненадобностью?

ОТКРЫТИЕ.

Мягкие и теплые новогодние снежинки опускались, словно маленькие парашютики, на отливавшую серебром редких фонарей дорогу, кружились где-то высоко над головами, появлялись из этой загадочной выси и, казалось, несли в себе очарование и колдовство нового года. Почему-то почти всегда тепла и тиха новогодняя ночь. Уходят куда-то злые декабрьские морозы, укрывают мягкие снежинки скрипучий и колючий лежалый снег, словно неизведанное и доброе приходит извне, из дали космоса на нашу маленькую голубую планету. Оттого и люди в новогоднюю ночь становятся особенными. Шальная удаль и раскрытая душа, ощущение добра и близкой любви, ласковых рук и зовущих губ... А особенно когда тебе семнадцать.

Славке было семнадцать. Закончился школьный новогодний вечер, впереди вся дивная колдовская ночь... До клуба, в который и направлялась вся компания, еще три километра. Ребята, разбившись на пары "по интересам", медленно шагали по ночной дороге, о чем-то шептались, хихикали сзади две Машки... Ох уж эти Машки. Славка давно заглядывался на одну из них, но вот вторая! Вторая "Машка-замарашка", как он ее окрестил, не давала первой и шагу ступить без собственного контроля. Куда бы ни пришла первая, тут же откуда-то выныривала и вторая! Ну, никак не мог Славка остаться наедине с

первой и на сегодня единственной... Вот и сейчас, все ребята как ребята, идут себе в обнимочку, мурлычут о чем-то своим "крохотулям", а "Машка-замарашка"

прилипла к его "Марье-царевне", словно резинка жевательная к стенке. Ну, какого лешего им там обсуждать приспичило, такая ночь, сегодня просто необходимо с "Марьей-царевной" поговорить, она и сама уже смотрит на Славку такими глазами! Да в них же все написано, в глазищах этих, большущими буквами написано! А эта коза тонконогая, с вихрами вместо прически, всего только и позволила им вместе побыть два танца за весь вечер,

да и то, наверное, в туалет ей пригорело, иначе бы вообще вечер впустую...

Вот ведь напасть!

- Почитай, Славик? - попросила Татьянка.

Она всегда находила момент полюбоваться Славкой, и он это видел. Но, как говорят, проклятый треугольник! Славка был к Татьянке равнодушен, а вот Юрка облапил ее как свою единственную мечту и надежду. Славку забавляло, как Татьянка из-под ревнивой Юркиной руки умудрялась на него, Славку, все-таки посматривать. Интересно, Юрка к ней, а она к Славке, Славка к "Марье-царевне", а "Машка-замарашка"... Тьфу ты, пропасть, привязалась! Хоть бы ее кто-нибудь облапил, да так, чтобы месяц проболела!

- Ну, почитай, Славик?

- Хорош, ломаться, тебя же мисс просит - подал голос Юрка.

Славка любил читать стихи и знал их много. Коньком его, конечно, был Есенин. Читать он умел и выбирал всегда такой момент, что стихи вписывались в компанию, обстановку, в самую душу слушателей. Никто и пикнуть не мог, когда Славка читал Есенина... Сейчас момент такой как раз, настал, Славка чувствовал это всем своим существом, объяснить бы он не смог, но чувствовал наверняка!

Село, значит, наше - Радово

Дворов почитай два ста,

Тому, кто его оглядывал

Приятственны наши места...

Начал медленно, как бы размышляя, Славка. Он знал, что "Марья-царевна" просто балдеет от Анны Снегиной, а сегодня хотелось побольше сделать ей приятного, назло этой козе!

Мягкий, пушистый снег создал неповторимо романтичную новогоднюю ночь и грустные слова забубенного повесы-поэта, казалось, ложились в самую душу каждого семнадцатилетнего человека. Голос Славки звучал негромко, доверительно, словно открывая каждому его собственную тайну.

- Я Снегиным так и бряк

Приехал ко мне, мол, веселый

Один молодой чудак..

( они ко мне очень желанны

Я знаю их десять лет)

А дочь их замужняя Анна

Спросила:

- Не тот-ли поэт?...

Упивался Славка собственным талантом. Казалось ему, что это он приехал к мельнику стрелять дупелей, это он, знаменитый и скандальный стихотворец, это он из Питера, в лайковых перчатках... И до того залюбовался собою, что вдруг запнулся...

Теперь стал спокой в народе

И буря пришла в угомон,

Узнай, что в двадцатом годе

Расстрелян Оглоблин Прон...Прон...Прон...

Потерялась нить! Ушла мысль чуть в сторону и потерялась... Потерялась...

Славка ошалел! Так оконфузиться, осталось-то всего полторы страницы! Он даже видел их, эти полторы страницы, вот они! Все буковки на местах, но что же там дальше-то!? Прон... Прон... Срам-то, какой!

Молчали ребята, тактично ждали... Ну, давай, Славик, давай же! Ну! Вспоминай! Нет! Славка чувствовал, как уходит дозволенный отрезок времени. Все! Крах!!!

Рассея! Дуровая Зыкь она,

Хошь верь, хошь не верь ушам -

Однажды отряд Деникина

Нагрянул на криушан.

Вдруг послышалось сзади!? Тоненький такой, взволнованный голосок!

Чей же он? Да кто же это? Мать честная!

Вот тут и пошла потеха,

С потехи такой - околеть,

Со скрежетом и со смехом

Гульнула казацкая плеть...

Это была другая манера чтения! Голос звенел, дрожал, как будто это по ее "Машки-замарашки" спине гульнула пьяная казацкая плеть... Это ее предал Лабутя...

И вот я опять в дороге

Ночная июньская хмарь

Бегут говорливые дроги

Ни шатко ни валка, как встарь...

Продолжала новая исполнительница уже другим голосом. Но Славка чувствовал, что она глубже его понимает есенинские колодцы и плетни, а когда зазвучало письмо из Лондона, Славке стало ясно, что он никогда не читал Есенина как следует...

Мы все в эти годы любили

Но, значит, любили и нас.

Дружные хлопки теплых ребячьих рук возвестили рождение нового таланта в их компании и прочно поставили Славку на "почетное" второе место. Все перемешалось в его голове. Где-то рядом, так некстати взвизгивала "Марья-царевна" ...

- Ну, как, Славик? - спросила Татьянка.

- Волшебная ночь открытий... - обескураженно пробормотал Славка, думая о чем-то своем.

ПЕРЕСТРОЙКА.

В залитом солнцем кабинете было светло, празднично, но неуютно.

Вроде бы такая же мебель, книги, чайный набор... Но уюта здесь не было никогда, все последние двенадцать лет. Эти длинные, проклятые двенадцать лет унижения в должности главного инженера, в подчинении выскочки из Совета! А сегодня все! Кончен бал! Выскочка изгнан с предприятия, правда, не совсем так, как хотелось бы, не уничтожен, но изгнан! Сегодня ЕГО время, сегодня ОН снова хозяин здесь, на территории и в поселке, прилегающем к ЕГО фирме, заметно похорошевшем, расстроившимся добротными коттеджами за эти годы, уже ЕГО поселке! Долго ждал ОН этого дня. Поначалу даже и мечтать не мог, но потом... Нет, в душе ОН всегда надеялся, но жизнь не оставляла шансов, кто же знал, что придет это время, время великой суматохи, время когда рухнут все ценности и исчезнут ценители, время когда каждый станет сам себе судьей, когда никакой горком не подведет жирную черту под твою фамилию. Когда недовольному или другому придурку и пожаловаться-то будет некуда. Кто же знал! А тогда, двенадцать лет назад...

Приказом по объединению ОН был снят с должности директора завода с

формулировкой: "...за систематическое пьянство и самоустранение от руководства предприятием..." Но областное начальство не желало марать руки публично, и ЕГО судьба была отдана этому выскочке... Восемь месяцев не было желающих занять ЕГО должность. Приехавший из объединения ВРИО пил вместе с НИМ, все на те же шиши, за которые и сел (не он первый). А ОН не сел, как и в прошлый раз. И тот, бывший директор, умница, тоже любил выпить и на те же самые шиши, и вместе с ним, потому, что одному директору, без главного инженера шиши не сделать. Но тот в основном копил, а ОН не копил, ОН пил. Умница сел, а ОН остался цел! Тогда нельзя было копить, время еще не пришло, не то, что сейчас...

А потом уговорили-таки в Совете выскочку, согласился, пришел... Другой бы, конечно, избавился от бывшего сразу, а этот - нет, идейный, людей видите-ли любил. Оставил ЕГО на предприятии, да еще в должности главного инженера!? Прямо и сказал, что пока не может без НЕГО - пьяницы обойтись, что пить ОН все равно бросит, и работать им вместе долго-долго... На удивление так же поступил с начальником производства.

Схлынуло напряжение... Самое страшное было остаться не у дел, а для НЕГО главным всегда была власть над людьми, эта приятная возможность распоряжаться, наказывать, миловать, разрешать... Еще работая в снабжении, понял ОН силу пресловутой СИСТЕМЫ: хочу - дам, а хочу - не дам! Я даю, другого нету! А здесь в подчинении полтысячи народу... На ключевых позициях свои, проверенные и обязанные ЕМУ люди. Кадры ОН подбирал старым, как мир, проверенным способом - через постель. Правда постелью зачастую служил пыльный ларь в кладовке или заднее сидение служебного автомобиля, но поскольку все это делалось по-пьянке, совесть особо не мучила, а человек, получивший должность таким образом, отлично понимал, что может ее так же и потерять. Несколько раз сгущались тучи, но преданные люди всегда вытаскивали ЕГО, замаливали грехи в горкоме и в объединении. Порой приходилось и подставлять кого-нибудь вместо себя. Однажды, после недельного загула, чтобы отвести удар от себя, ОН сдал начальника производства... Люто же тот ненавидит ЕГО, и по сей день!

А выскочка после каждой пьянки устраивал скурпулезные разборки, нет, не разносы, а разборки - как и почему напился главный инженер. Выскочку долбило областное начальство за пьяницу инженера, долбила и ЕГО жена, за пьяницу мужа, истерично кричавшая в телефонную трубку:

- Как мне теперь себя вести! Ведь ОН опять напился!? - как будто все прежние десять лет ОН ни разу не напивался...

Все последствия ЕГО грехов сыпались на голову выскочки, тот терпел и методично искал болевую точку. Однажды даже участковый с доктором пришли. Наручники достали и справку написали, что ОН на почве пьянки чокнулся. Ох, и натерпелся же страху! Тогда модно же было людей в "дурдом" прятать, поди-ка там, в палате, доказывай... Но и это ЕГО не достало. А выскочка искал, два года искал и нашел-таки!!! Понял каким-то образом, что ОН боится потерять больше всего на свете и рубанул: или-или! Однако спасли прежние кадры и в этот раз. В одну ночь устроили на лечение и приказ в объединении задержали...

Ну а когда пить перестал, сам себе удивлялся... Неожиданно увидел и безвременно постаревшую "от красивой жизни" жену, и детей, когда-то выросших, и место свое в обществе ощутил с болью и стыдом... Понял, что давно уже без НЕГО все решается и строится, что выскочка уже третий год успешно ведет дела предприятия, строит новую улицу, цеха... А ОН просто при сем спьяну присутствует, как волдырь, как паразит! Ох, и зло взяло за душу! И главное, что никто его не гонит, никто ЕГО не боится. Начальники цехов, мастера, всегда боялись (ну, может которые просто связываться не хотели) но ОН всегда своего добивался обычными приемами - криком, матом, похабщиной.

А выскочка вдолбил им всем, что это они план тянут, что это они - главное звено в фирме, что никогда не должен вмешиваться директор в дела начальника цеха без его ведома... С удивлением увидел, будто другое предприятие. А выскочка старался во всю, день работает, а вечером с обходом по цехам. Пьяниц всех перешерстил, половину перелечил. Праздники закатывает, люди улыбаться стали...

Но отметил ОН и недовольных. Уже не правили бал те, ИМ поставленные люди, и чем больше они теряли, тем злей становились. Видел и как они пакость выскочке готовили. Все видел, кто анонимку писал, кто в горком возил, видел, но не остановил. Трезвым умом понимал, что надо остановить, но...

И начались у выскочки неприятности. Как взялись партийные его колошматить... Ему бы, дураку, за старания его, за бескорыстие, наоборот воздать, а они - на всю катушку! Досталось мужику, надломилось что-то в нем тогда, но устоял.

И увидел ОН тогда, насколько беззащитен ЕГО начальник и как не умеют, или не хотят помочь ему, казалось бы, самые близкие люди, как не умеют или не хотят оценить все сделанное для них... Но уж такой инстинкт видно, как в стае - увидев слабость вожака - невозможно ее забыть. Не мог забыть и ОН.

Вот если бы ОН воспитал этих людей и сделал для них столько, ОН-то бы заставил себя уважать, да впрочем, сейчас уж заставит!

Тогда, конечно, не было еще решения, но в мозгу засело, навсегда засело!

Конечно, жизнь прошла в пьяном угаре, скандалы да опохмелки, Сейчас только и увидел многое... И дочкины ласки и жены нежность, неизвестную ранее. Но никогда, никакой алкоголик не простит человека вылечившего его! Это все хорошо, что он додавил, вылечил, глаза открыл, но он в первую очередь УНИЗИЛ! Подчинил волю, заставил, да, именно заставил, сменить образ жизни, привычки, друзей... Посмел заставить, посмел решить за НЕГО! Посмел УНИЗИТЬ!

И ОН как-то незаметно, исподволь, начал формировать свое общество, своих людей. Да и прятаться-то особо не надо было, выскочка же всегда как на ладони был, с честностью своей, справедливостью дурацкой. ОН спасал от выскочки пьяниц, а потом подчинял их себе, как бывало. Пьяница же для таких дел самый удобный человек. Поймал его и не наказал, так он этого никогда не забудет, а если еще раз, так из него и веревки вей. Если и на аварию когда послать, валюта одна - водка. Его никогда не интересовало, как там, в семье у того слесаря, этим занимался выскочка, и был для всех плохим, а ОН спаивал, но был своим в доску!

Иногда вдруг злость накатывала волною. С утра устраивал всем такой разгон... А после улыбочку напяливал и шел извиняться. Народ ведь как собака, ударил - погладил... Это ОН тоже знал давно. И если выскочка куда-то своего, идейного назначал, ОН рядом пару алкоголиков пристраивал, для равновесия. Ну а когда эта великая суматоха началась, когда оттуда, сверху, науськали народ на директоров, состоялась генеральная репетиция. Трудно было понять, почему правительство решило уничтожить директорский корпус, да ОН и не старался...

И пошла мутная волна демократии по-русски. Вырубали, как правило, лучших. Как лозу вырубали! Руки в гору и - нет руководителя... Дал свободу своим алкоголикам, да и сам перепугался. Насилу удержал потом... Еще не время было, мутно, но непонятно. А вот сейчас... Сейчас другое дело. Сейчас выскочка стал мешать. Есть еще этот тип людей, сохранился кое-где, сами не крадут и другим не дают! Ведь по учебнику же все, становление капитала, кто урвал сегодня - будет богат завтра. Какая к черту совесть, ОН ее давно уже выбросил, вместе со страхом и партбилетом. Да если цены за месяц втрое растут, как не воспользоваться-то? Дураком же нужно быть! Вот на виду у всех провернул аферу с лесом, все в пределах закона, нарушений никаких нет, а новый "жигуленок" в гараже есть! Это же те самые шиши, за которые два директора отсидели по десять лет, прикрыв ЕГО собою, но закон-то другой сегодня! Беззубый закон-то.

И тут ОН не выдержал.

Удар был подготовлен отлично и нанесен точно. А толпа же она никогда ни черта не понимала. Главное искусство в умении отвлечь внимание от себя и направить его в нужную сторону. Порой один полупьяный бузотер может так “организовать” целый коллектив, что результат будет удивителен.

Приватизация идет тяжело, выскочка виноват! Специально все, сознательно! Никто же не думает, что законодатель по три раза правила меняет...

Фирма без денег, как и все предприятия? - опять тот же виновник!

Филиал банка на территории открыли, рабочим стабильней зарплату выдают? - все равно плохо, проценты больше платит! Кто же из этих горлопанов станет разбираться, что больше-то всего на две сотых, главное все поймут, что больше! И, главное, он, выскочка, специально фирму к банкротству ведет, купить по-дешевке хочет! Ох, как сработало!!! Никому и в голову не пришло подумать, а на какие-такие миллионы он будет все это покупать? Да и кому это нужно! У каждого своего горя по горло и нет разницы на ком сорвать зло. Ведь убил же наш народ под горячую руку Семенова - Тянь-Шаньского, колом убили, как собаку...

Ох, как все прошло! Свои люди сразу поняли, к ним власть идет, обратно!

Секретарша, которую выскочка человеком сделал, все ей дал, слезами обливалась, а бюллетени для его свержения печатала... А он - дурак, собрал совещание и... запретил всем ИТР вмешиваться, даже сопротивляться не стал. Заявление написал и уволился, гордый видите-ли! Жаль, не получилось собрания, как хотелось. Правда, выданная внеочередная полупремия - полузарплата сработала, пьяного ору было достаточно, а под конец выскочку просто... послали! Публично послал один пьяный... И вот тут даже ОН удивился, хоть бы один, ну хоть бы кто-нибудь заступился!!! Ну почему так? Ну, хоть кто-нибудь!

А сейчас все! ОН спаситель отечества! Руки развязаны, ограничители сняты. Правительство дает свободу нарождающемуся классу самых умных и оборотистых. В скором будущем деньги официально будут решать все, и нужно вести дела так, чтобы к этому времени у НЕГО и ЕГО детей их было достаточно!

На всю эту толпу все равно не хватит, кто-то должен остаться быдлом. Кто-то должен вкалывать, кто-то должен и управлять. А уж ОН-то знает, как управлять этим сбродом. Будет вам и белка, будет и демократия, мать вашу...!

ПЕРСОНАЛЬНОЕ.

Дождавшись, наконец-то, своей очереди, Иван зашел в кабинет первого секретаря горкома ВЛКСМ. На заседании бюро горкома в роли виновного он за свои три года работы в должности секретаря комитета комсомола завода был впервые. Но, поскольку, несколько раз приходилось присутствовать на подобных “экзекуциях” в роли судии и даже обвинителя, место виноватого, стул в конце стола, знал и занял без предупреждения.

- Значит так, товарищи, прервемся или же рассмотрим персональное дело

секретаря комитета ВЛКСМ завода, поскольку оно последнее? - спросил членов бюро первый секретарь.

- Давайте работать - устало-замучаным голосом произнес кто-то с другого конца стола - время же сколько уже...

- Хорошо, орготдел, доложите суть дела.

- Товарищи члены бюро, к нам поступил сигнал, что секретарь комитета комсомола завода в практике проведения политзанятий с комсомольским активом применяет выдержки из церковной литературы и более того, проводит параллель между моральным кодексом строителя коммунизма и какими-то там заповедями. Уверяет комсомольский актив, что это одно и то же. Наверху это получило очень отрицательную оценку. Нам предложено рассмотреть персональное дело, и дать этому вопиющему случаю достойный отпор. Вплоть до оргвыводов.

Иван знал, что кто-то из его актива “капнул” в горком партии об этом инциденте, ждал, конечно, и разбирательства, но чтобы вот так, вплоть до оргвыводов, это уж слишком. Да и дело-то было пустяковое. Просто в процессе подготовки к занятиям с комсомольским активом, он вдруг обратил внимание,

что заповеди Христовы, а атеистом Иван был очень грамотным, не что иное, как моральный кодекс, который и нужно было довести до ребят как необходимость, рожденную человечеством. Мысль настолько понравилась, настолько прозвучала оригинально и в новом свете, что он решил употребить ее на занятиях... Вот и употребил!

Члены бюро, все хорошие друзья Ивана, деликатно решили его не заслушивать. Разбор превратился в обмен мнениями, да и то только из-за того, что кто-нибудь мог снова “капнуть”. Карьеристов же всегда хватало, а шептуны в России вывелись еще до того, как они вообще понадобились. Каждый посчитал долгом встать и заявить о своем мнении публично.

-... Поэтому я и говорю, что ему всегда видите-ли мало советской литературы, мало газетного материала, лезет черт его знает куда, туда, куда вовсе и не нужно! Как же это мог секретарь комитета заявить своему активу, что наш кодекс похож на какие-то заповеди...

Иван дернулся, было спросить эту болтунью, читала-ли она хоть одну заповедь, представляет-ли вообще, что это такое и чем, например, отличаются слова “человек человеку друг товарищ и брат” от “ возлюби ближнего своего как самого себя”, но первый секретарь показал ему кулак и он успокоился. Ну, нельзя же было не “осудить”. Ну, ждали же “наверху”, как проявят себя члены бюро...

- Да, товарищи, мало еще мы работаем с секретарями комитетов, очень мало, вот они и плетут неизвестно что. Варятся люди в собственном соку, не даем мы им необходимой информации, заставляем пользоваться сомнительной литературой...

Вот оказывается как все просто, не обеспечили видите-ли, с интересом слушал Иван. Вот она сейчас сказала, что черт его понес не туда, а вот сказала бы, что бог знает, как он до такого додумался, и сама бы села на этот стул... Ему, как впрочем, и многим его товарищам, осточертела эта двойная жизнь. В голове одно, а на языке другое. И каждое слово должно “прозвучать” там, “наверху” должным образом... Ну, кто же все всегда делает правильно?

Он думал о своем, вполуха слушая выступающих, думал о том, что очень интересная у него работа, но вот то “низзя”, это “низзя”, и очень тоскливо бегать последнее время в этих рамках. Думал о предстоящих соревнованиях, о том, что нужно вот сейчас, отсюда, прямо идти в общежитие... Вдруг вспомнил, как они с отцом ехали с покоса. Переезжая ложок, поленились слезть с воза, а отец вдруг вытянул вдоль спины кобылу ивовым прутом, и она махом перескочила ложок вместе с возом. Потом, когда выехали на поляну, отец вдруг показал Ивану на пасущуюся лошадь:

- Вот видишь, она ничего не везет, ей и прутом не попало. Бьют, сынок, только тех, кто трудится...

И как-то вдруг легче ему стало от этого воспоминания. Терпеливо дослушал до конца все выверты в его сторону и, удовлетворенно хмыкнув,

отправился по своим неотложным комсомольским делам.

ПЛАША.

Конец рабочего дня руководителя смещен где-то часам к восьми вечера.

Выплеснув очередной заряд энергии в этот двенадцати часовой отрезок времени, Николай Петрович ощущал порой в душе ужасающую пустоту. Не хотелось идти домой, не хотелось есть, и пить, не хотелось ничего и ни кого. Но с некоторых пор появился на предприятии этакий разрядник-наполнитель.

Дело в том, что под прессом партийного руководства приходилось создавать подсобные хозяйства. Может быть в городе они и были нужны, но в рабочем поселке "деревенского типа", с подавляющим большинством частного жилья, это попахивало очередным завихрением. Но спрос учинялся крутой и здравый смысл, как всегда, загонялся в самый дальний угол. Пришлось-таки Николаю Петровичу строить коровник, закупать нетелей... В общем, шаг за шагом проходить все муки очередной дури, спущенной сверху. Не враз решился он на такое. Выступил на бюро ГК КПСС с расчетами, привел цифры, рассказал об опыте помощи частнику поголовьем и кормами, выдал полный анализ экономической целесообразности создания условий хозяину, но... Был нещадно бит и поставлен под особый контроль. Однако, закупив вместе с нетелями несколько лошадей, получил через год и телят и жеребят. А через два-три года, вследствии экономической выгоды, потихоньку коровник перерос в конный двор...

Как всегда к лошадям потянулись и пацаны. Однажды вечером застал он на конном дворе такую ватагу ребятишек, что наследующей неделе представитель предприятия закупал в Новосибирске седла, уздечки и прочую амуницию. Вот таким образом, из отборнейшего поселковского хулиганья - грозы огородов и производственных помещений, и бывшего коровника, организовалась конноспортивная секция. Обучили тренера, а потом прикупили и кровных лошадей.

Заходил сейчас Николай Петрович на конный двор в конце каждого рабочего дня. Сорока минут хватало ему для восстановления полного душевного равновесия, какой бы сумасшедший день ни был прожит. Начинал всегда с придирчивого осмотра денников, сбруи, чистоты помещений, хранения инвентаря. Для ребят это был экзамен. Смотрел, как идут занятия, порой и сам садился в седло. Особенно любил гонять на корде молодых жеребят - рысаков, объясняя ребятам, какой шаг должен быть у орловца, и чем отличается трот от размашки.

Сегодня же на конном дворе было на удивление тихо. Зайдя внутрь корпуса, Николай Петрович с удивлением увидел сбившихся в кучу ребят. Все, затаив дыхание, заглядывали в щель ворот и явно чего-то ждали. В корпусе кто-то ходил, постукивали щеколды денников...

- Чего там? - шепотом спросил он крайних пацанов.

- Да ну тебя, не мешай - ответили – щас, Плаша пить пойдет...

- Ну и что?

- Да смотри же, тебе говорят!! - резко прикрикнула рыжеватая девчонка, не оборачиваясь.

Обществу было явно не до него, его просто не узнали, приняли видно за какого-то назойливого новичка.

Хлопнула дверь денника и появилась Плаша. Эта трехлетняя кобыла, чистых кровей орловская рысачка, по паспорту значилась Поблажкою. Было она на редкость резва, игрива, с этакой сумасшедшинкою. Могла минут пять ходить по деннику на задних ногах, из ворот вылетала как подкалиберный снаряд, упряжь не терпела, а под седлом разматывала такую рысь - душа заходилась! Пацаны звали ее ласково, с любовью: Плаша. Плаша недоверчиво обнюхала ворота своего денника, порог, посмотрела на конюха, на колоду с водой.

- Ну, иди, иди, никто тебя не обидит - сказал конюх.

Аккуратно обогнув воротину, Плаша с достоинством и, как бы, с опаской медленно пошла к колоде. У стены стояла прислоненная метла. Минуты полторы понадобилось кобыле, чтобы убедиться в лояльности метлы, и только тогда прошествовать мимо. Подошла к колоде и медленно стала пить. Раньше, когда Плашу выпускали поить, все старались вовремя удрать. Это была фурия с задранным хвостом! К колоде подлетала галопом, а отходила только через дыбки. Сейчас же, чтобы повернуться от колоды в узком коридоре, раза три примерялась, даже сделала два шага назад и с достоинством, ни на кого не глядя, прошла обратно на место. Девчонки визжали от удовольствия, будто увидели дрессированого жирафа.

- Во, какие мы стали - сказал Витька и важно, виляя задом пошел от ворот, копирую кобылу с удивительной точностью.

Здесь был замечен и Николай Петрович.

- Видели Плашу? Здорово, правда?

- А чего это с ней? - притворился он непонимающим.

Ребята удивленно переглянулись.

- Да вы чего, не видите? Жеребеночек же у ней, ну... Там, внутри! Бережет она его как! Куда и прыть подевалась, ни разу боком ворота не задела, метлу и ту стороной обошла!

Оставалось только поражаться ребячьей наблюдательности и радоваться блеску их глаз от сделанного открытия. Тот, кто видел сегодняшний выход Плаши, никогда не сможет обидеть животное, такое не забывается.

- Однако не все вы еще видели - думал Николай Петрович, обходя денники.

Посмотрел потники, заглянуло в склад, отметил себе, что пора искать овес...

Отец - потомственный крестьянин, отпахавший пол-войны рядом с конем, как-то сказал, что за войну погибло двадцать миллионов людей и десять миллионов лошадей.

- А потому - говорил он - коня надо любить любовью человеческой, он этого достоин!

Привил эту любовь и сыновьям. Николай Петрович, сколько помнил себя, столько и лошадь во дворе отцовского дома. А с любовью пришло и знание, и понимание.

- Давай-ка Плашу на корду - сказал конюху - полезно ей, жеребой, немного размяться.

Высоко подняв голову, раздувая ноздри, вышла Плаша на круг. Крутнулась, поняла, что от нее хотят, и пошла крупным шагом, поставив хвост свечкой. Затем чуть взбрыкнула и поплыла хорошей рысью. Иначе этого назвать невозможно. Ноги делали все, что положено делать рысачьим ногам, а корпус буквально плыл над землей! Шаг становился все длинней и длинней, задние ноги, широко расставленные, забирали пространство, но впечатление было такое, словно между ногами и корпусом появились какие-то амортизаторы: ни один толчок не передавался на внушительный Плашин живот. Собственно и удара копыта по земле не было. Эта мягкость хода определялась только одним словом - кобыла плыла! Плыла над землей, дав волю своей природной резвости и ни на минуту не забывая о том, что там, у нее внутри, зарождается новая жизнь и сама она сегодня для того только и существует, чтобы жизнь эта жила, и было ей удобно и надежно.

Зачарованно смотрели ребята на это чудо! В маленьких их сердцах появлялось сейчас понимание мира, откровение продолжения рода, великий смысл гармонии мироздания...

ЖАЛОБА.

Охал, скрипел и всхлипывал старенький поссоветовский "Москвич".

Да и было от чего всхлипывать. Машине нет еще и трех лет, а на что она уже похожа. Все время вертелось в голове знаменитое: Россия - страна дураков и бездорожья. И не меткость и острота мысли поражали меня в этих словах, поражало то, как верны мы своим традициям. До самозабвения, до абсурда доводим свои недостатки, недоумки, недоделки... и... возимся, возимся в них, барахтаемся, преодолеваем! Придумали строить и ремонтировать дороги силами местных предприятий?! Ну, кто это мог придумать? Еще дедушка Крылов сказал:

"... беда, коль пироги начнет печи..." Ну что, этот член правительства, подписавший тупую до идиотизма бумажку, Крылова никогда не читал?

Однако дикая тряска расхлестанной дороги не выветривала стабильного, скверного настроения. Неожиданный недавний звонок из Горисполкома остановил привычный деловой ритм:

- Вы не очень заняты, я думаю? Тогда потрудитесь подъехать к шестнадцати часикам и книгу регистрации жалоб населения прихватите... Нет уж, попутно да как-нибудь, такие вопросы не решают, Не велики ваши проблемы, мы зря не вызываем! - въедливо прошипел ядовитый голос и, подчеркнуто, не желая более слушать, положил трубку.

Наверное, в каждом учреждении есть такие вкрадчивые голоса и ядовитые их обладатели. Откуда-то с завидным постоянством берутся они, заполняя освобождающиеся ниши, и отравляя жизнь окружающим. Какой радостью светятся их глаза, когда появляется возможность покопаться в чужом белье! А если на кого-нибудь из людей видных, неординарных, вдруг поступает жалоба!!! О! Это же счастье появляется в мрачной никчемной келье! Расцветает, пышностью праздничной взрывается голова Медузы Горгоны!

Судьба дарит обладателю должности счастливую возможность показать себя! Уж он из этого клочка бумаги, порой даже и не подписанного, выкрутит такое дело!

Вот и припожаловала первая жалоба на меня. Всего и поработать-то в должности председателя исполкома успел три месяца... Вылавливая среди моря издевок и намеков, притворных охов, крохи сути, с удивлением понял, что кто-то обвиняет меня в грубости, непонимании нужд пенсионеров... Больно резанули слова: " ...и поговорить-то не желает, да просто не умеет, наверное..."

Выдержав каскад унижений, добираюсь-таки до сути: жалобу написал пенсионер, которого я отлично знаю и который буквально неделю назад был у меня на приеме. Пришел он потому, что оставался без дров на зиму и уже через полчаса дрова ему были отвезены?!

Память восстанавливала до мелочей ту встречу:

- Присаживайтесь, слушаю вас - привычными дежурными словами встретил я того пожилого мужчину.

- Здравствуйте, здравствуйте, как вам работается на новом месте, мы так все за вас переживали, голосовали, так все вас сюда ждали, я просто всю свою родню силком за вас голосовать заставил. Род-то у нас большой, так что много голосов-то за вас получилось... - зачастил посетитель скороговоркой.

- Зачем же силком заставлять, каждый сам должен решать в таких случаях. Так что же вас привело ко мне? - попытался я настроить его на предметный разговор.

Глаза его бегали по кабинету, не останавливаясь ни на чем, казалось, он и не слушал меня:

- А не все вас приветствуют в поселке, ой не все! Люди-то у нас всякие есть, которые и зла хорошему человеку желают. Оно ведь чем человек лучше, как вроде вот вы, тем больше на него и злится народишко-то.

- Странная какая-то логика, чем человек лучше - тем для него хуже?!

- Да, оно завсегда так, ежели близких людей, доверенных, так сказать, не иметь, чтобы, значит, вовремя предупредили, подсказали...

- Так что же вас привело в поселковый Совет? - остановил я его.

Я встречался с таким типом людей. Поначалу вкрадчивые, старающиеся угодить, втереться в доверие, потом они требуют себе особого положения и постоянно, с назойливостью мухи, лезут с наговорами, кляузами... Шептуны, одним словом. Практика подсказывала, что нужно держать их на приличном расстоянии.

- Так, вот... Так, много кой-чего... Значит... Пенсионеры, словом, кому они теперь нужны-то...

Дела у него явно никакого не было. Он, конечно, уже понял, что немного просчитался и инициативу его я не поддерживаю.

- Так нет такого вопроса, который не был бы решен в пользу заслуженного человека - подбодрил я его немного, оставляя, однако в рамках деловой беседы - не стесняйтесь, говорите.

- Да вот... Зима на носу, а дров не хватает и не выпросишь никак, время уйдет, их же еще разделать да посушить надо... - "вспомнил" он, наконец, о цели своего прихода.

- Вы участник войны?

- Да не совсем, вроде и воевал и вроде и не воевал... Так уж вот бывает, да и кому теперь копаться в этом нужно...

- Да, бумажка порой не успевает за справедливостью - сказал я, снимая трубку телефона. - Владимир Петрович? Добрый день, просьбу маленькую можно? Сидит вот на приеме человек заслуженный, жалуется, что дров не может достать, это в нашем-то поселке, где два предприятия деревообрабатывающих... Ну вот, видишь как хорошо, откуда же я могу знать, что тебе возить некуда. Сейчас спрошу...

- Адрес ваш назовите - обратился я к посетителю.

- Мой? А зачем? Кому это адрес-то?

- Ваш, конечно, давайте скорей.

- Южная пятнадцать...

- Южная пятнадцать он проживает, конечно оплатит, какие разговоры, ваш же бывший работник. Ну, вот и спасибо. Сегодня даже и привезут? Вот это реакция на запросы населения! До свидания.

Когда я закончил разговор с директором предприятия, посетителя в кабинете уже не было. Я подумал, что он просто обрадовался и от этого забыл попрощаться. Больше он у меня не был. Одно только я сделал неправильно - не проверил исполнение обещания. А сейчас оказалось, что совершено еще одно самое страшное деяние с позиции чиновника - посетитель не записан в книгу приема посетителей! Это уже была крамола на весь исполком! Из этого-то и будет слон раздут, из-за этого и достанется мне на орехи... С такими мрачными мыслями подъехал я к конторе предприятия.

- Владимир Петрович, помнишь я просил тебя мужику дрова отвезти, пенсионеру, так отвезли или нет?

- Мы-то отвезли, а вот ты-то у него дома был или нет? - спросил в свою очередь директор, и глаза его засветились лукавством.

После того, как я все ему рассказал, он от души расхохотался. Объяснять ничего не стал и еще раз посоветовал побывать у пенсионера дома. В полном недоумении поехал я на Южную пятнадцать... И не зря!

Крепкий пятистенник под четырехскатной крышей выделялся своей добротностью и основательностью. Но по мере того, как я подъезжал ближе, удивление мое все возрастало. Не только прилегающая полянка, а и половина усадьбы были просто завалены дровами. Дрова лежали вдоль забора, в огороде, вдоль стаек... Все свободное место завалено дровами... Дрова почерневшие, дрова сухие, мокрые, под крышей и без таковой... И две машины дров свежие, это как моя реакция на запросы населения.

- Вы, Николай Николаевич, уже должны понимать, что человеку нужно не только то, чего он просит, ему нужно может быть просто, поговорить. Может быть, ему давно хочется посидеть так вот, запросто, с руководителем, поболтать, знаете-ли... - вспомнился мне въедливый голос чиновника.

СЕРВИЗ.

- Александр Иваныч, не поеду я без Ваших сервизов, традиции рушатся, выручайте ради бога!

- Ну, не могу я тебе подписать эти пятнадцать мест, не-мо-гу! Все мои люди получают премии за выполнение плана реализации, а внеплановая продажа... Да что тебе объяснять, сам отлично понимаешь.

- Не для себя прошу, дорогой. Ветеран вот на пенсию выходит, тридцать два года в леспромхозе оттрубил, так что же у него в память о предприятии один радикулит останется? А представьте себе Ваш неповторимый сервиз с надписью: ветерану труда в связи с выходом на заслуженных отдых от благодарного коллектива... Это же как раз то, что делает нашу жизнь красивой и содержательной! Или вот заместителю моему на днях пятьдесят исполняется, опять же лучшего подарка не придумать, не найти.

- Слушай, не злоупотребляй моей добротой, почему я должен твои радости за счет моего коллектива делать? Хотя... В этом что-то есть... А знаешь, давай письмо! Вот виза, иди, получай, чеком расплатись...

- Ну, спасибо, Александр Иваныч, ну, дай Вам бог здоровья, остальное купите!

- Вот именно, иди, пока не передумал...

Оставшись один, заместитель директора фарфорового завода долго, задумчиво смотрел в окно, на синее весеннее небо, на причудливые кучевые облака, на белый след пролетевшего самолета... Именно тридцать два года проработал он на этом предприятии, семнадцать из них заместителем директора по коммерческой части. Тысячи сервизов реализовал за эти годы... Юбилеи приходят и уходят. Вот через восемь месяцев уже и "на заслуженный отдых", а попросту на пенсию по старости. Слова-то, какие... Страшные! И впервые подумал, что даже и памяти на склоне лет не останется от этого бешеного ежедневного круговорота погони за планом. А делать подарки на заводе не принято... Медленно снял трубку телефона:

- Алевтина Петровна, там у нас золоченый сервиз остался, из тех, что чешской делегации делали, закажите золотарям надпись, запишите: Заместителю директора завода в связи с тридцатидвухлетием трудовой деятельности на предприятии. Нет, фамилии не надо. Деньги? Минуточку - вынул бумажник, посчитал - деньги уже у меня, заберите. Упакуйте, как вы это умеете, и к концу рабочего дня занесите ко мне. Нет, не надо представителей, сам вручу...

СКАЧКИ ГЛАДКИЕ.

В первой половине восьмидесятых годов, перед самым началом Великого Развала, было какое-то время тяги к старине. Еще не говорили власть предержащие вслух о масленице, но проводы русской зимы готовились с этаким уклоном "под старину". В районе "сельхозуправа" затеяла проведение конных соревнований. Произошло это под прямым воздействием Николая Петровича и его "лошадиной секции". Большой шестнадцатитонный прицеп был оборудован для перевозки лошадей, учитывая все потребности скоротечных кочевок. Ребята обычно ездили в специальном отсеке этого "ковчега".

Народец этот - всадники лихие, был из тех, от кого отказались и школа и милиция, о родителях и речи нет. Наверное, потому так радовался участковый, когда "ковчег" поутру уплывал из поселка, и потому же, в упор, не замечали "лошадиных" дел педагоги во главе с руководителем школы. Сегодня мы взахлеб клянем систему, приведшую нас... Но только много, наверное, лет спустя сумеют разобраться люди, что при этой системе клеймо ставилось на человека еще в самом начале жизни. И если еще в детском садике, в казенном формуляре, напротив фамилии вихрастого шустреныша появлялась пометка "трудный", это был приговор на всю оставшуюся жизнь. И воспитатели и учителя обязаны были делать (и делали самозабвенно) все, чтобы так оно и получалось. Чтобы, не дай Бог, такой человечек за что-то получил грамоту или пятерку. И вот вырастал этакий индивидуум второго сорта. Он не мог, да и не хотел вписываться в стандартные рамки, за свои права всегда бился в одиночку. Зная, что первым стать ему не дадут, последним быть не хотел. Отсюда крепчал характер, опускали руки учителя, родители, а милиция потихоньку начинала "шить дело". Конный двор для таких был светом в окошке, отдушиной, они не боялись никакой работы и всю несостоявшуюся и невостребованную любовь отдавали этим сильным и красивым животным - лошадям.

К месту соревнований приехали часа за два. Под удивленные "ахи" зрителей разгружали "ковчег". Вылизанные детскими руками буденовцы отличались от запущенных совхозных лошадей как небо от земли. Заседлались, вышли на дорожку. "За неимением простора", дорожка оказалась не тысячу шестьсот метров, как положено, а только восемьсот?! Конечно, для лошади деревенского пастуха это было несущественно, но для Богатырши, имевшей четвертое место по зоне Оренбурга - Урала, ужатые вдвое кривые оказались катастрофой.

Танька, рыжая, как и сама кобыла, девчонка, сидела в седле как приклеенная. Пройдя для разминки короткой рысью полтора круга, она слегка отдала повод. Богатырша потянула мордой вперед, почуяла свободу. Уши ее чуть прижались, шея начала вытягиваться в одну прямую со спиной. Сделав насколько мягких прыжков, поняла волю хозяйки и полетела по прямой как стрела. Только золотистый веер Танькиных волос заклубился над седлом.

- Держи-и-и!!! - заорал в мегафон тренер, поняв грозящую опасность.

Но удержать кобылу на наборе скорости Таньке было, конечно, не под силу. Буденовские скакуны, в отличие от орловских рысаков, бегут не ногами, а спиной, как борзые собаки. Только очень смелый наездник чувствует себя нормально при наборе скорости в седле такой лошади, как Богатырша. Остальные же, в том числе, наверное, и Танька, шалеют от ощущения полета, и всю энергию мускулов затрачивают на то, чтобы удержаться в седле, и не продолжить полет, но уже без лошади. Тренер был прав, Богатырша не вписалась в кривую крутого поворота. Ее понесло на большую кучу снега, нагребенного бульдозером. Тренер бросил мегафон и закрыл лицо руками... Лошадь поняла опасность быстрей всадницы, избегая падения, она вымахнула на сугроб и вторым прыжком ушла за него... Пролетев по инерции метров сто по целому снегу, повернулась, повинуясь воле пришедшей в себя Таньки, и снова вымахнула на сугроб с другой стороны! Золотисто-рыжая кобылица на секунду застыла на сверкающем сугробе... Какими словами описать эту картину? Синее мартовское небо, яркое утреннее, по весеннему ласковое солнце, искрящийся, голубоватый, такой необычный для города снег, рыже-золотая лошадь, да еще рыжая девушка на ее спине, такая маленькая и счастливая. Прыжок и они обе снова на дорожке. Тренер железной рукой схватил поводья.

- Слазь!!! - гаркнул он на Таньку - Славка, садись, успокой лошадь! Две дуры - уже спокойно произнес он - да ты хоть понимаешь, что два раза у смерти в зубах обе были? Вот именно в таких кучах снега лошади, как правило, ломают ноги, а такие как ты - щелкнул Таньку в лоб - головы! А это одинаково, для тебя голова - конец, а для лошади нога - конец. Ну а мне тогда... Вместе с вами... - закончил он как-то устало.

На дорожке уже появилось довольно много всадников, разминающих лошадей.

-Ты, Таня, главное не давай ей воли, держи со старта... Все равно вас здесь никто не обгонит. В крайнем случае, надейся на тот сугроб, где прыгала,

я посмотрел, он твердый, трактором трамбованный. На другом конце сугроб мягкий, там будет то, что я говорил. Твоя задача - не вылететь с дорожки, остальное Богатырша сделает...

И вот три всадника на старте. Колокол! Пошли!!

Приходилось мне смотреть и мото, и авто гонки, и кроссы, но мотор - не живой, а лошадиные скачки, это настоящий азарт! Это даже если совсем спокойный, уравновешенный, все равно заорешь. Заорешь, как миленький, потом сам будешь удивляться, себя не узнаешь! Кто бы ты ни был, все равно за живое зацепит, такое напряжение, такое стремление и мощь в лошажьих мускулах, в хриплом дыхе их, в стуке копыт... Заорешь, как миленький!

Танька с Богатыршей стартовали во второй тройке. В четыре прыжка ушла Богатырша от соперников, и понесла свое сильное тело упругими прыжками, набирая скорость. Танька упиралась, стремена ушли к груди лошади, поводья, казалось, звенели, удила рвали губы. Богатырша прядала ушами, крутила головой, не могла понять - почему нельзя? Проскочили поворот с мягким сугробом. И здесь Танька решила передохнуть, чуть ослабила повод. Как ветер умахнула Богатырша от преследователей на короткой прямой. Не успели сработать Танькины мозги, как обе они снова вылетели с дорожки за сугроб. Пока прыгали туда-обратно, соперники проскочили поворот. Здоровые парни в азарте, пригнувшись к шеям своих лошадей, махали плетками, свистели, гикали! Но, видела Богатырша борьбу и покруче.

Снова изо всех сил тянула поводья Танька, но уверенно догоняла соперников золотистая кобыла. К повороту сравнялись, на прямой легонько ушла вперед... Оставалось еще два круга.

- Держи-и-и-и! - орал тренер.

- Не могу - сквозь слезы кричала Танька на последнем круге.

Не велика девчоночья сила, да и кто его знает у кого больше азарта в скачке - у человека или у лошади. Отпустила Танька поводья, вцепилась в жидкую гриву и, наверное, правильно сделала! Далеко остались соперники, но скорость была явно велика. Зрители затаили дыхание. Кобыла не вписывалась в поворот, но мы, люди, недооценили ее способностей. Видели-ли вы как проходит вираж мотоциклист на треке, на наклонной плоскости? Вот то же самое проделала абсолютно неуправляемая Богатырша. Создалось впечатление, что она нашла это решение еще двумя кругами раньше, но всадница не давала ей проделать этот, в общем-то, по ее понятиям, безобидный фортель.

Они летели к финишу. Вытянувшись в струнку – одна, и, изо всех сил прижавшись к более сильному существу - другая...

- Давай, рыжие! Давай!! - орали зрители.

- А чего давать-то, дело сделано - сказал тренер в толпу, вытирая лоб давно уже мокрым платком.

Танька Славка и Андрей заняли весь пьедестал почета. Их назвали лучшими в районе! Нужно было видеть их лица. Сегодня они прожили день настоящей борьбы, до

“не могу”, до слез и хрипа. Когда Славка вылетел из седла в начале дистанции, так как лошадь шарахнулась от выбежавшей на дорожку овчарки, все решили - он дистанцию закончил! Но в каких уголках души набрал мужества этот, объявленный еще во втором классе безвольным, мальчишка, чтобы не выпустить повод, остановить на скаку лошадь, протащившую его около сорока метров волоком по избитому льду, вскочить в седло и прийти-таки первым! Какие мудрецы с высшим образованием и знанием педагогики наставили клейма на эти маленькие и мужественные сердца? Я никогда не верил и не поверю, что с такой волей к победе можно быть двоечником.

Мне кажется, нужно дать ребенку вырваться из коридора, куда загнали его мы, взрослые. Не нужно рвать удилами его губы, и он пройдет свой вираж, всем на удивление.

Т Е С Т.

- Фирма не может вовремя выплатить кредит банку, ваши действия?

- К вам проявили интерес местные рэкитиры.

- Ваша машина перевернулась, водитель убит, на дороге никого...

- Рабочие цеха объявили забастовку...

- Жена вашего начальника проявляет к вам интерес...

- Жена вашего непосредственного начальника...

- Резко возросли цены на материалы, но продукция имеет большой спрос...

- Взрыв на вашей котельной...

Вопросы сыпались плотным валом. Я сидел на вращающемся стуле, и с трудом успевал крутиться "на все четыре стороны". На этот самый тест я просился месяца три. Молодые люди, коротко стриженые, но, вместе с тем, не лишенные чувства юмора и здравого смысла, сидели вокруг меня и сыпали вопросами. Диапазон был настолько широк, что мне, отставному директору с двенадцатилетним стажем работы, приходилось довольно трудно. Поражало и то, что шквальный опрос проводился не по бумажкам. Совершенно свободно и весело парни вели свою игру со мной. За многолетнюю практику я научился думать о своем в процессе любого разговора, здесь же это удавалось с величайшим напряжением. Однако, думая не словами, а образами, я с удивлением отмечал для себя, что мы, поколение пятидесятилетних, вообще, оказывается, не знаем этих молодых и коротко стриженых. У нас почему-то сложилось впечатление о тупых "качках", способных доказывать свое кулаками. В углу комнаты ярко накрашенная девица, с явным удовольствием перетирая жвачку крепкими белыми зубами, бегала пальцами по клавиатуре компьютера. Компьютер нравился ей, так же как и жвачка, в том и другом она знала толк. Вообще, все они делали свое дело с удовольствием, весело и, я бы сказал, взахлеб.

Фирме нужен был дилер на две области. Условия просто фантастические:

зарплата - мечта, машины - аж две, вместе с охранником, и т.д. и пр. Работать не менее двенадцати часов в сутки. Необходимо хорошо знать деревообработку, машиностроение и экономику. Для меня это была находка. Тем более что работать по двенадцать часов это же норма жизни каждого директора.

- Чиновник администрации просит взятку через посредника...

- Чиновник просит взятку лично...

- Чем вы снимаете стресс?

- Вы случайно нашли пистолет, номер отсутствует...

- Как добиться снижения себестоимости в лесопильном цехе?

- Оптимальный размер эмиссии в районе?

- Как обойти НДС?

Однако я с удовольствием отмечал для себя, что ответы мои не менее бойки, нежели их вопросы. Заражал какой-то дух соревнования. Хотелось доказать им, молодым и здоровым, что мы тоже не лыком шиты, не просто штаны протирали. Это походило на соревнование поколений...

- Вам предложили хорошую выпивку и среднюю женщину...

- Вам предложили плохую выпивку и прекрасную женщину...

Парни встали, поменялись местами... Вопросы сыпались и сыпались...

Оглушительно наступила тишина. Я был вымотан до предела, такого напряжения не приходилось испытывать давненько.

- Ну, дедуля - обратился ко мне один из них - давайте кофейку попьем, пока Мариночка из своего агрегата приговор извлечет...

Бумажка оказалась до обидного маленькой, с четкими компьютерными буковками:

знание экономики - достаточно,

знание производства - отлично,

в любом обществе способен занять любое место,

исполнительность - отлично.

В современном деловом мире интереса не представляет - слишком архаичны понятия чести и совести...

- Давайте кофе, "внучок"...

ТРУБАЧ.

Чистый, звенящий звук трубы легко летел над Тоболом, органически вписываясь и, как бы, дополняя величавую красоту своенравной степной реки. Мягкий, осенний вечер в полном безветрии рождал неназойливое и тоже какое-то мягкое эхо. Каждый звук словно красовался в голубом еще небе и, плавно оседая, уступал место следующему, более высокому...

Степан любил такие вечера, любил бывать в одиночестве, вернее вдвоем с трубой, на этом живописном берегу Тобола. Судьба довольно неожиданно забросила его в чужой город. Знакомых и, тем более, друзей здесь не было. С утра он учился в автошколе на водителя, с вечера же, и до самой глубокой ночи, работал автослесарем в соседней автобазе, чтобы хоть как-то свести концы с концами своего скудного бюджета. Неделя предельно выматывала его, хронически хотелось спать. Но в выходной день он брал трубу и уходил на Тобол. Труба была для него единственной страстью и любовью. Она умела заменить и друга, и подругу, давала возможность помечтать, повспоминать, выплеснуть наружу накопившееся за неделю давящее чувство загнанности. Играл Степан на трубе, по общим музыкантским меркам, довольно слабо. Как-то не подарила жизнь хорошего преподавателя. Не определился он и ни в какой оркестр, с их постоянными пьянками, выездами... Самостоятельно, "методом тыка" осваивая инструмент, добился неплохого звучания, свободно брал обе октавы, но играл, как и всякий россиянин, преимущественно на слух, по настроению. Сегодня его место было почти занято. Из-под берега виднелись концы двух удилищ, два поплавка замерли на зеркальной воде омута. Человека не было видно, но он был здесь, он своим присутствием мешал, не давал расслабиться и поиграть для себя. С полчаса погоняв гаммы, Степан решил перекурить.

- Крепкий видно мужик - думалось ему - долго-ли выдержит мое "искусство"? Как у него с нервами? Пока молчит, видно злость копит.

Под берегом кто-то завозился, послышалось шуршание осыпающегося песка. На берег вскарабкался какой-то пришибленый мужичонка. Старая фуфайка, заплатанные брюки, стоптанные ботинки... Извинился, что помешал, попросил спичку, несколько раз жадно затянулся дорогой сигаретой...

- Дудишь?

- Пытаюсь - с вызовом ответил Степан.

Мужичонка явно раздражал его. Такой замызганный, а курит сигареты с золотым мундштуком. Пришел на чужое место да еще с разговорами лезет...

- Дай подудеть?

Это было уже слишком! Чего захотел, темнота профсоюзная, и так вечер испортил, подудеть ему!

- Пасть прополощи - хамски ответил Степан с целью отшить поганца и подумал, что нужно уходить на другое место.

Мужичонка молча повернулся и пошел под берег, спустился к воде, забулькало во рту!? Видно очень подудеть захотелось. Степан с интересом уже ждал, что будет дальше. Ну вот, появился снова...

- Прополоскал.

- Возьми, подуди.

Когда самозванец нагнувшись, одной рукой, взял трубу, Степан понял, что это трубач! Так брать инструмент мог только...

Протерев вынутым откуда-то ослепительно белым платочком мундштук, мужичок поднял Степанову чешскую трубу к губам так, словно родился с нею в руке... И без второй руки, мягко и быстро надавливая вторыми фалангами худых пальцев на помпы, бегло прогнал хроматическую гамму! Без малейшей разминки, почти не прижимая инструмента к губам... Затем, как-то картинно подложив под помпы ладонь левой руки, рывком набрал воздух... И понеслись над Тоболом четкие, уверенные стаккато Неаполитанской песенки... Смело, уверенно отсекались шестнадцатые нотки верхов второй и третьей октав, ни малейшего напряжения не появилось на лице мужичка, казалось и воздуха-то уже не должно было оставаться в этом тщедушном теле (какие там уж у него легкие) а звуки все лились и лились... Резко, в долю секунды взял он воздух и снова... Чистота звука, ритм! Степан не узнавал свою трубу, это была какая-то другая, чужая труба, певучая, игривая, мягкая и гортанная, как сама степь, зовущая и прекрасная... То нежно плыли, то каруселью бесовской кружились каскады нот, взлетая ввысь, к самому, казалось, поднебесью, затем руладами осыпались и запутывались в желтоватой степной траве...

Смолкла труба, потух вихрь звуков над вечерним Тоболом, выдало последний прекрасный отзвук короткое эхо... Степан, пораженный случившимся, стоял и круглыми, как раструб его трубы, глазами смотрел на этого замызганного кудесника мелодии.

- Ничего дудка, задута немного, но кое-что в ней еще осталось. Спасибо-

вежливо, с мягкой улыбкой проговорил трубач и пошел к своим удочкам под берег.

КОРОЛЕВСКИЙ ВЫСТРЕЛ.

Левая задняя подкова хлопала монотонно и надоедливо. Фомич ссутулившсь сидел в седле, вяло поругивая собственную леность, старость, или что там еще. Последние два месяца он замечал за собою странные поступки и мысли. Ничего не хотелось делать, никуда не хотелось спешить... Вот опять же эта подкова, давно надо бы ее оторвать. Ковать Зойку не обязательно, а оторвать подкову нужно. Почему все тянет и тянет с этим, в общем-то, простым и необходимым делом, он и сам не знал. Совсем, кажется, недавно работал бригадиром полеводческой бригады. Удержу никакого не было на него. Вставал затемно, и домой приходил по темну. Председатель колхоза так его и звал двужильным. Да и конь у него был, не то, что эта старая пенсионерка - Зойка. Бывало, день по полям мотаются оба, а к вечеру, как только двустволку в руки - не узнать коня. Ветром домчит до потаенной болотины, словно это не хозяину, а ему охотиться на селезней, и на свист прибежит, и в воду хозяина завезет, да аккуратненько, к каждой уточке, не пехом же Фомичу добычу собирать. А ижевка какая была! Стволики - зеркало! На семидесяти шагах глухаря валила начисто! Правда правый ствол поразбил Фомич пулями, но опять же и стоила игра свеч. Довелось лосишек пострелять. Карий на выстрелы почти не реагировал, подходил к лосю вплотную, словно к родственнику и разворачивался обязательно левым боком. Как в тире!

А потом как обрезало. Пенсия, велика-ли она у колхозника, принесла не долгожданный отдых, а какую-то бесполезную, никчемную жизнь... Забот не стало, работы не стало, здоровья и того как-то сразу не стало. Посидел дома полгода и к педседателю... Молодой председатель, а понял, не дал окончательно спиться от безделья, пристроил вот сторожем.

На поле опустилась туманная сутемень. Не замечал раньше Фомич, что такая вот туманность приносит ломоту в суставы, наверное, просто некогда было. А сейчас пришлось прочувствовать. Из призрачной тьмы медленно наплывали скирды овсяной соломы. Никогда раньше их не сторожили, а вот поди-ка до чего дожили... У наглых да нечестных давно коммунизм наступил. Правда, Фомич и сам не понимал, на кой ляд осенью сторожить эти уметы, если весной их все равно сжигать. Но какое-ни-какое, все дело, опять же и прибавка к пенсии... Зойка, видно тоже погрузившись в свои старческие лошадиные думы, до того расчувствовалась, что запнулась, и Фомич чуть не вылетел из седла. Запустив в темноту поля забористый мат, от которого раньше у подчиненных ему колхозников резко возрастало трудолюбие, Фомич натянул поводья и, покряхтывая слез на землю.

- Иди, кочерга старая, губы-то развесила - напутствовал он кобылу и, поправив на плече казенную берданку, пошел пешком кромкой жнивья.

В голове вот уже третий день вертелась красивая песня из фильма: все было, все было, и любовь была... Пристала надоеда, никак не отвязаться. Да, было и была... Здорово же тогда досталось ему от своей "благоверной". Заночевал - запировал на краю чужой деревни, жена век бы не сыскала, да Карий под утро пришел за хозяином... Откуда ему, коню - работяге, знать, что такое бабья ревность. Все было...

За скирдой что-то хрустнуло. Чуткое ухо бывалого охотника безошибочно определило - зверь! Фомич огляделся, прошел он уже порядочно - пол поля, вот и ельник обозначился справа. В этом ельнике не раз ложил он лосишку метким выстрелом... Ба! Так это же лось за скирдой-то! Загорелось, забилось сердце старого браконьера, заиграла кровь по жилушкам! Берданка, конечно, не ижевка, ну да на трех-то шагах, чего там! Картечь в стволе, так она в упор-то и броню прошибет... Фомич замер, нажал на спуск, потянул пуговку затвора, беззвучно зашел зацеп за шептало - порядок. Все пронеслось в голове молниеносно. Веревка, правда, хреновенькая, но есть, как-нибудь старая Зойка лосишку до ельника дотянет, а там... Дело-то знакомое, к утру все будет прибрано. Шагнул к скирде, аккуратненько, с носка на пятку, помнит он оказывается кое-что из прежнего, старость не все еще у него отняла, рано киснуть! За скирдой довольно отчетливо фыркнул и встряхнулся зверь. Ну, пора! Шаг за шагом, спокойней. Сердце колотилось как овод о стекло, дыхание стало прерывистым, но руки не дрожали. Медленно продвигался Фомич вдоль скирды, вот сейчас. А потом миг! Доля секунды, самая дорогая и томительная! Наплыл силуэт лосиной головы, навскидку ударил с трех шагов и почувствовал - точно! Сильно садануло в плечо.

- Королевский выстрел! - с гордостью отметил для себя Фомич, и оперся на дымящийся ствол, стараясь унять нервную дрожь. Приятная истома волнами накатывала на него. Представлялось как захлопочет его "благоверная", молча и споро, нежно поглядывая на своего кормильца...

- Размечтался - одернул себя.

Шагнул за скирду...

Подвернув под себя ноги, уткнувшись мордой в стерню, около скирды лежала... Зойка.

ВСЕ РАВНО.

С тех самых пор, как уволился Макарыч с предприятия, стали заходить к нему мужики в гости домой. Так вот без приглашения, запросто и заходили, в легком подпитии, с бутылками, "поговорить". Заходили потому, что всегда считали его своим человеком, не чурающимся "простого работяги", потому, что мог он в любое время с кем угодно поговорить "по душам", да и потому, что все десять лет насаждал он им понятие, что пить нужно дома, в спокойной обстановке, за хорошим столом и обязательно в присутствии собственной жены. Да и что могло ждать шофера, принявшего с устатку в конце смены стаканчик - другой, дома? В самом лучшем случае просто ворчание жены. А здесь можно было говорить о самом наболевшем, спорить, даже давнишние обиды свои высказать директору, пусть и бывшему.

- Да работяге-то, какая разница, кто директор? Как при вас не платили, как положено, так и сейчас не платят. Окончательного получил всего двадцать тысяч! Чего сегодня на них купишь?

-Ну, так в сезон лесовозник всегда немного больше меня самого получал.

- Да, так вам кто-то и поверил!

- Верь - не верь, а я за этим следил, хоть и не нравилось мне это вовсе. Я вот тоже всегда считал, что директору платят мало. Скажи-ка, а почему ты думаешь, что должен больше директора зарабатывать?

- Так я же работаю, лес вожу, а работенка не их легких.

- А кто тебе сказал, что у руководителя работенка легкая? Ты вот откатал пять рейсов, ну, конечно, устал, не шаньги ел, но вот "принял с устаточку" грамм этак триста, жена на тебя поворчала и спи спокойно целую ночь. Выходной твой - дело святое. Коли я тебя вызвал, значит вдвое оплатить должен... А руководитель же ни дня, ни ночи не знает. Тут лопнуло, там треснуло, кто-то из рейса не пришел, кто-то машину перевернул, а кто и пьяный на работу явился и все в одну голову. Это только то, что тебе понятно. А экономика, а строительство... Так почему же ты, двоечник еще в школе, сейчас больше своего директора получать должен? А ведь получаешь.

- Так это же в сезон только.

- Так и мне квартальные не всегда платят. Вот шофер машину разбил, а директору за это квартальную премию "зарубили", нормально?

- Ну, не знаю, все равно вы больше меня получали всегда, и жили лучше.

- А как понимать лучше? - удивленно спросил Макарыч.

- Ну, чего уж директора с работягой равнять, конечно, лучше!

- Ты же знаешь, не люблю я говорить просто так, нужно конкретней, чем я лучше тебя жил и живу?

- Ну не надо Макарыч, чтобы директор да хуже работяги жил...

- Нет, я не говорю хуже, но и не лучше, а если ты считаешь что лучше

то скажи чем - начал понемногу заводиться Макарыч.

- Да хоть чем, все равно лучше.

- Наверное, ты так думаешь потому, что спецовка у нас с тобой разная, у тебя вот фуфайка, а у меня должен быть костюм и обязательно галстук. Не ходить же мне в фуфайке на работу. Но тебе спецовку выдали, а мне кто же костюмчик - троечку выдаст?

- Да ладно, не разговор это, все равно никто не поверит.

- Ну, тогда давай разберемся, задел ты меня за живое, наверное, я и, правда, дураком был, когда следил, чтобы ты в сезон больше меня получал.

- Да вы чего, обиделись что-ли, Макарыч?

- Почему обиделся, просто не люблю когда “все равно”. Значит, давай конкретней, у тебя четыре человека в семье?

- Да, вы же знаете...

- Вот я и говорю. Квартиры у нас с тобой одинаковые, это тебе тоже понятно. Вот смотри, кухонный гарнитур у меня свердловский, а у тебя какой? То-то же, польский у тебя гарнитур. Холодильник вот у тебя тоже импортный, помню даже когда ты его купил. А моему “Свияге” уже пятнадцать лет...

- Ну, как-то мы не о том говорим...

- Да нет, как раз о том. Телевизор-то как у тебя называется? Шарп? Да и не телевизор, а агрегат целый. А почему же я не мог себе позволить такой агрегат взять? Пропиваем мы с тобой, в общем-то, одинаково, правда?

-Ну, сколько уж там пропиваем...

- А все-таки я тебя много раз пьяненьким видел, а ты меня - нет. Стенка у тебя тоже финская, на полу в большой комнате ковер лежит, не то, что у бывшего директора - паласик плохонький. Вот машины, правда, одинаковые, таких трепаных “Москвичей” больше ни у кого нет. Ну, а как наши женщины одеты? Продолжать? Давай, сам продолжай, посмотри кругом, что в моем доме лучше, чем у тебя? Вот правда твоя дочка в институт поступила, а мои пока еще при мне, но это же, сколько расходов у тебя прибавилось. Как же выкручиваешься?

- А так вот, с рублика на рублик, горбом да матом... Ну, вроде все и понятно, Макарыч... Вроде все и правильно... Но... Все равно, не поверю! Да ДИРЕКТОР же вы! Все равно лучше меня живете!

- Где!? Чертушка же ты полосатый... Ну, где, в чем, покажи!

- Нет, все равно...

ЛОГИЧЕСКАЯ ЗАПИСКА.

Только что выкатилась за ворота предприятия машина, увозящая этих очаровательных девчат из Уральского Государственного университета. Мы тепло с ними попрощались, уговорились о следующей встрече, они, как всегда, неиссякаемой струйкой сыпали свой тонкий, и небывало острый, юмор. Говорили о моей несбывшейся мечте, о перерождении моего мышления и замедленном действии оставленного у меня на столе "взрывного устройства" - рожденного ими труда. Эти пять одинаковых папок, с аккуратно наклеенными этикетками под названием "логическая записка", собственно и были тем началом, ради которого заваривалась вся каша. Некоторые вопросы давно мучили меня, как, наверное, и любого руководителя. В той, теперь уже далекой, строго заорганизованной и распланированной жизни, на любой вопрос было всего два ответа: НИЗЗЯ или МОГЕШЬ. Но далеко не все дела и потребности укладывались в это ложе. Например, считалось, что чем ниже процент текучести, тем лучше дела на предприятии, но нигде я не мог найти предела этого процента. Плохо двадцать процентов, а десять? А пять? А идеальный вариант? В каком порядке проводить реконструкцию? Что важней для производства, а что для человека? На чем воспитать патриота предприятия, как сделать, чтобы человек гордился своим предприятием? Все эти довольно непростые проблемы и привели меня в социологическую лабораторию Уральского университета. Очень удивились социологи, когда им была поставлена конкретная задача, с конкретными вопросами и направлениями. В нашем районе подобного еще не было. Да и вообще предприятия интересовались социологией где-то на уровне Уралмаша и прочих громадных "машей". Не приходилось и специалистам работать на малых массивах. (Это мы все для них - массив) Жили мы в то время довольно богатенько, то есть не все отбирало у нас наше любимое начальство, и первым

действием моим стала попытка сагитировать одну из девчат, приехавшей студенческой группы. "Не мудрствуя лукаво", я привез ее на нашу строящуюся улицу и, объяснив планировку, предложил:

- Выбирайте себе место.

- Какое и для чего?

- Как какое? Где будет стоять ваш дом. Видите наши арболитовые коттеджи? Делаем мы их сами и строим сами. Вы сейчас на четвертом курсе, до диплома найдете себе хорошего парня, а я за это время построю вам дом, введу в штаты должность социолога, согласую с вами зарплату и... Действуйте! Доводите предприятие до таких канонов, какие у вас в учебниках. Разве плохо?

- Так вы хотите придворного социолога?

- Почему придворного?

- А что же я буду делать у вас?

- А что вы будете делать в городе?

- Мне же нужны массивы, масштабы, независимость, тема...

- И полуголодное существование на пятом этаже в коммуналке?

- Вот, вот, сначала кормежка, а потом дрессировка.

- Так какая разница, на чем делать диссертацию коли для вас нужны не люди, а массивы? Толстой ведь тоже писал не в Питере. Мне кажется, на маленьком предприятии легче и надежней подобрать материал для серьезного научного труда. Да и претворить его в жизнь весьма заманчиво.

- Вот когда вы получите нашу записку, вы заговорите по-другому.

- Почему?

- Мы же сами ничего не придумываем, мы систематизируем только то, что

думает и говорит ваш народ. А говорит он, поверьте, не очень приятные вещи,

особенно о вас, о руководителях. Но вся беда в том, что подпись под текстом будет стоять наша. И недовольство вашего руководящего слоя обрушится на нас. А представьте себе, если я буду заниматься этим ежедневно? У вас под боком, на вашу зарплату?

Короче говоря, не смог я ее сагитировать. Значительно позже, после внимательного изучения ихнего труда, долго вспоминал я этот разговор.

Действие "взрывного устройства" началось на следующий же день после его прочтения моими подчиненными. Каждому довелось посмотреть на себя глазами народа. Да, того самого народа, которым нам поручено управлять. Но таков уж россиянин, что никогда не похает начальника в глаза и никогда не похвалит его за глаза. Хоть ты золотой будь, хоть серебренный, а доброго слова за спиной своей не дождешься. Не дождешься не потому, что плох ты или хорош, а только потому, что ты - начальник. Народ, воспитанный на зависти и страхе не может иначе.

Одним из "пиковых" вопросов было распределение, так называемых, дефицитных товаров. В то "застойное" время оборотистый руководитель, который пекся не только о себе лично, а более всего о своем коллективе, мог раздобыть полузаконными методами приличное количество импортных товаров. Конечно, часть из них шла на сторону, так сказать для обеспечения внешней политики, но это была очень малая толика. Практически все распределялось комиссиями профкома. Тащили и они, но хватало всем. Так вот один человек высказал на эту тему такое мнение:

- Я ничего не куплю, деньги я пропиваю, лишних денег у меня нет. Но я хочу знать, куда и сколько чего уходит! А знать я хочу это для того, чтобы заложить их всех, того, кто достает и того, кто распределяет, чтобы больше не доставали и не распределяли! Потому, что мне все равно не купить.

Вы скажете абсурд? Нет и еще раз нет! В этом высказывании великий смысл. Здесь, как мне объяснили те же социологи, и зарыта вся наша идея, весь стержень нашего государства, на котором и держится наша система.

Или другой, извините, "прибабах". На вопрос - много-ли получает ваш директор - все респонденты ответили, что да, много и даже лишковато, хотя ни один не знал сколько точно. А вот на следующий вопрос - сколько должен получать директор - каждый из них назвал свою зарплату!? Да, каждый из двадцати пяти опрошенных считал свой труд не менее сложным, нужным, напряженным, нежели труд руководителя предприятия. Велико было негодование начальников цехов, когда прочли они о себе весьма нелицеприятные оценки. Отказалась оплачивать договор бухгалтерия, когда четко изложенное мнение о работниках этого подразделения в корне разошлось с их собственным...

Так-то вот заработал заряд "замедленного взрывного". Тогда только я и осмыслил роль придворного социолога. Этот труд был справедлив, давал необъятный простор для перспективного планирования, но... Все хотели, чтобы его не было. Да, чтобы не было, он же все ставил на свои места! Он дурака называл дураком, умного - умным, пустозвона - пустозвоном... Но! Под круглой печатью университета стояла подпись! Подпись социолога. Но это были только цветочки. Ягодки начались после выхода логической записки за пределы предприятия. Как нормальный подчиненный, я поделился впечатлениями со своим прямым начальником. Внимательно прочитав сей документ, мой руководитель не нашел ничего умней, как включить в план рассмотрения на профкоме объединения "указанные запущенные вопросы" !? Конечно же, при таком рассмотрении вся "нероботь" областного профкома была "при оружии". Я же, предоставивший эту интереснейшую информацию, о которой они и не подозревали, получил феноменальную выволочку! Причем никто не подумал о прогрессе, полученном после проведенных исследований, о ценности данного материала в планировании всей перспективы развития. Они просто увидели возможность "поправить" руководителя и... Не упустили ее...

В городской комитет партии я поехал с предложением весьма неординарным, но записку с собой уже не повез. Как ни странно, но там тоже собирались разворачивать службу социологии, но замышлялась она именно как придворная. Она должна была строго подчиняться ГК КПСС!? Я попытался объяснить, что из этого получится, но... Руководители города не могли себе представить, что в городе будет независимая служба, которой невозможно указать, что и как писать. Объективная служба, свободная в выборе оценок и выражений никому не нужна! Да, руководители города раньше меня поняли, что из всего из этого может получиться. То, что произошло со мною, не должно было произойти с ними. Но я ставил себе цель: выйти на комплексное, научно обоснованное планирование, пусть даже ценой шишек и затрещин, и я сделал это. Они же, по всей видимости, не могли себе этого позволить. Наверное, они были правы, при подобной постановке вопроса, должна была полететь чья-то голова. Система сопротивлялась и сопротивлялась жестоко.

Комплексный план реконструкции и развития предприятия был сделан. И прошедшие годы показали, насколько он был сделан правильно. А логическая записка, давшая возможность его сверстать, была упрятана далеко-далеко. "Заряд замедленного действия" не мог лежать спокойно, его нужно было или уничтожать, или он бы уничтожил руководителя, а точнее система уничтожила бы кого угодно этим зарядом.

ЗЕМНЫЕ.

Весело и шумно усаживалась за накрытый стол многочисленная родня Ивановых. Гремели передвигаемые стулья, звякали и блестели фамильным серебром старинные вилки и ложки. Запотелыми боками матово и солидно, среди всевозможных салатов и закусок, красовались графины с настойками, наливками, и прочими растормаживающими зельями. Борис не был в родительском доме уже лет двенадцать. Давно не стало и родителей, и некоторых старших представителей их рода. Многие разбрелись по свету, и обосновали свои гнезда в далеких городах и весях, но как-то так получилось, что родовой стержень, вместе с родительским домом, устоял здесь, среди живописных уральских гор. Старшей сестре Бориса - Анфисе удалось сохранить и этот дом, и еще много тех, дорогих сердцу мелочей, из которых и складывается, на которых и держится любой род, клан, назовите как угодно.

Сегодня, по случаю приезда Бориса, Анфиса собрала, словно по тревоге, всю ближайшую родню.

Закончились радостные ахи и охи, поцелуи и "медвежьи" объятия, поспел знаменитый семейный рыбный пирог...

- Ну, ребята, не все мы сегодня собрались, но, слава богу, все-таки собрались - начала Анфиса, когда утих шум.

- Опять ты за свое - перебил ее Семен - радость сегодня какая, давайте выпьем за встречу, за то, что Борьку черти принесли, или бог послал, да нет, бог-то раньше бы послал, за встречу, за всех присутствующих!

Все встали, чинно "чокнулись", выпили, шумно уселись, и захрустели огурчиками, капустой "мамкиного" посола.

- А помидрочики-то ка-а-акие, мамкины, да и только - восхитился Борис.

- Да, по всему Кыштыму никто так не умел и не умеет солить как наша Анфиса, да еще маманя умела...

- Ну что вы, мне до нее - покойницы далеко - зарделась хозяйка.

- Борька, ты такой толстый стал, на лыжах-то, наверное, давно не стоял? - через стол спросил Павел.

- Другие дела, другие запросы, да и жизнь немного другая у меня сегодня, не до лыж как-то...

- Ха! А я нынче кросс области выиграл! Надрал всех по своей возрастной. Тяжеленько, правда, было, но надрал! Четвертак пробежал не хуже молодого - не удержавшись, хвастанул Павел.

- Неужели область выиграл - не поверил Борис.

- Так он же до того дошел, что в сад каждый день за восемь километров бегает собаку кормить, дома ничего не делает, все свои спортивные амбиции тешит - полушутя полусерьезно возмутилась Тамара - жена Павла.

- Ну, за кубок нужно выпить, среди нашего брата - стариков это редкость - предложил Борис и встал. - Давненько не видались, ребята, но не только моя вина в том, вы тоже не очень-то меня навещаете, но рад я вас всех видеть, а за тебя, Павел, вдвойне рад. Раз ты бежишь не хуже молодого, значит, душа у тебя все еще молодая! За тебя, за то, чтобы ты "Россию" выиграл!

Так тост за тостом, байка за байкой, продолжалось счастливое застолье, и только Анфиса была явно чем-то недовольна. Что-то шептала ей на ухо иногда Тамара, пытаясь успокоить...

- Слушайте, ребята, вам же благоверная моя послала собственной настойки на морошке! Ну-ка, Сеня, сходи в машину, там, в кармане, за сидением бутылек стоит! Как же это я забыл? Такая настойка! Специально для тебя, Анфиса, Света готовила.

Семен вышел во двор, нашел в машине бутылек, с удовольствием покурил. Курил он один изо всей своей спортивной семьи, и делал это тайно и с удовольствием. Попил из колодезной бадьи и пошел в дом. За столом все так же громко разговаривали давно не встречавшиеся родственники.

- Ну, вот и Светкин подарочек - объявил Семен.

- А ну, давай его сюда, посмотрим, как у Борьки жена родню любит - протянул руки Павел.

Семен хотел подать бутылку Павлу, но вдруг, будто кто толкнул его под локоть, да сильно так толкнул. Бутылек вылетел из руки и, хлопнувшись о крашеный пол, разлетелся на мелкие осколочки... За столом воцарилась тишина... Впечатление было такое, словно Семен специально бросил бутылку на пол, и стоял сейчас под пристальными взглядами многочисленных родственников, удивленно подняв плечи и разведя руки. Он точно ощутил толчок под локоть, он чувствовал, что кто-то сзади его толкнул, и толкнул не случайно, а именно с целью вышибить дорогой бутылек из руки... Медленно повернул голову... Сзади, конечно, никого не было. В только что шумевшей комнате звенела тишина.

- Ну вот, говорила я вам, что нельзя нам без "земных" пировать, им тоже надо - твердым голосом промолвила Анфиса.

Стояла она около стола с полнехоньким фужером в руке и каким-то материнским, твердым взглядом смотрела на всех.

- Не послушали меня сразу-то. Не нравится вам вечер с поминок начинать, а им вот тоже не нравится, что пируем, их не помянув, вот они свое и взяли... И, слава богу, что Светлана им лучшее послала. Хоть этим может, оправдаемся. За всех вас, родные наши, мы помним вас, помним... - произнесла она куда-то в потолок и залпом осушила фужер.

Каждый молча налил себе до краев и залпом выпил. Каждый невольно прятал глаза, думал о чем-то своем, сокровенном, может, чувствуя какую-то вину, пусть не теперяшнюю, пусть далекую...